“Быть может, самое действенное, самое взволнованное слово в нашем языке — как раз глагол. Быть может, не случайно так называется самая живая часть нашей речи.”
Ещё один пример абсолютно невразумительной фразы, больше похожей на какое-то магическое заклинание или ведическую мудрость от не менее ведического волхва.
Я честно прочитал эту фразу пять раз и не понял, что за глагол имеется в виду в первом предложении. Глагол в значении «слово»? Глагол в значении части речи? Само слово «глагол» (в каком из значений?)? Это высказывание не просто путаное и тёмное — оно не согласовано, в духе народной потешки «тихо светит месяц ясный в мавзолей твою».
“…Под влиянием длительного непрекращающегося напряжения он словно утратил способность к критическому суждению.
Эти тревожные дни дались ему нелегко, и он словно разучился критически мыслить (ясно понимать происходящее, трезво судить о том, что происходит).”
Вы тоже узнали эту кальку с английского? Да, всё верно — то самое Critical Thinking, которое рекламирует каждый второй видеоблоггер. По сути — семинарский курс логики, оптимизированный под интернет-срачи.
Без Youtube мы бы не смогли понять фразу про “критическое суждение”. Ведь в русском языке слово “критика” окрашено скорее негативно.
“Журналист (да притом еще и поэт) пишет в газете: герой делает то-то и то-то, ‘заходя в иные измерения с целью преодоления расстояния’. Как же ему, поэту, не резнули ухо эти скучные отглагольные окончания? И что это, как не глаголобоязнь?”
Я допускаю, что тут можно заменить “с целью преодоления” на “чтобы преодолеть”, но что, чёрт возьми, предполагается делать с измерением и расстоянием?
Но большинство приведённых примеров — это скорее ошибки переводчика, который невольно переносит на русский язык конструкции другого языка. Примерно как из XVIII века в русские учебники математики проник “Дан прямоугольный треугольник ABC” (калька с немецкого “Es gibt”).
“слово ‘nogoodnik’, построенное из английской основы ‘no good’ плюс суффикс нашего ‘спутника’. А ведь едва ли автору знакомо очень близкое к его выдумке (даже по звучанию!), прелестное по выразительности старое русское слово негодник.”
К сожалению для квасных патриотов, слова beatnik и nogoodnik взяли свой постфикс не из русского, а из идиша. И да, nogoodnik от “no good” — скорее всего английская народная этимология. В идише есть слово negodnik, заимствованное из русского.
Точно так же через идиш попало в английский и слово havno (желающие могут найти его в оригинальном тексте “Пролетая над гнездом кукушки”).
И все же, несомненно, идет некоторая ‘латинизация’ языка. Можно, повторяю, на этой основе построить всеобщий язык, чтобы использовать его как вспомогательное орудие. Но перейти на такой язык значило бы отказаться от исконно своих, родных слов, вытеснить их заемными или искусственно составленными, по сути — отказаться от родной речи! Это уж такая противоестественная дикость, что и обсуждать, казалось бы, нечего.
Интересно, почему бы и не обсудить? Замену “калош” “мокроступами”, например.
Действительно, были попытки создания искусственных языков, которые были бы “понятны всем” за счёт использования знакомых корней и очень упрощённой грамматики. Но всё-таки можно же отличить текст на русском от текста на эсперанто!
‘…сюрвейер их не выпустит. Сивер осмотрел штекер фидера…’
Как ни странно, эта цитата не вымышлена. Взята она из рассказа “Ручей на Япете” советского фантаста Владимира Дмитриевича Михайлова и вырвана из контекста довольно искусственно. Сам рассказ содержит не больше иностранных слов, чем средний текст Стругацких.
Кстати, Сивер — это не что-то иноязычное, а имя персонажа.
Сюрвейер — вполне себе респектабельное узкопрофессиональное слово. Это агент страховщика, который осматривает имущество, которое собираются застраховать. Видимо, по аналогии с морскими сюрвейерами (которые осматривают судно перед выходом на рейс, чтобы определить сумму страховки) в будущем появятся аналогичные для космических кораблей. Конечно, “страховая компания их не выпустит” в этом контексте звучало бы более доступно.
“штекер фидера, предназначенного для питания пульта радиостанции” тоже можно было бы как-то упростить.
Но в целом — пример мимо кассы.
Дикую ярость вызывает у Норы Галь слово “парковка”:
Удивительна эта способность русского языка так обкатать чужое слово, что оно уже и чужим не кажется. Теперь у английского parking образовалось целое семейство близких и дальних родственников. Тут и ‘припарковаться’, и ‘парковочка’… Шофер нашего посольства однажды сказал: ‘Ну-кась я вот тут припаркуюсь бочком, авось да никто не выгонит’. И на слух все слова тут были русские’
Конечно, есть у нас и “стоянка” и “встать” — но всё-таки, чем заменить парковку? Ведь автомобиль — не лошадь…
И кое-кто пишет: нашему языку никакие нововведения не страшны, все полезное он усвоит, лишнее отбросит, за века ничто не замутило его чистых вод, не замутит и впредь.
Но ведь в веках не было миллионных тиражей газет и книг, да и миллионного читателя, ибо сама грамота была не так уж широко доступна народу. И не было радио, телевидения, новых источников информации — и, увы, нередко источников порчи языка. А теперь они ежедневно, ежечасно обрушивают на нас водопады, лавины сообщений, новостей — и… тех же канцеляризмов.
Тут, конечно, вывод не следует из посылки. Миллионный тираж проще контролировать и редактировать, чем восприятия текста через сотый пересказ малограмотным народом, который уверен, что адвентисты — ад винтят, а баптисты — баб тискают.
Но человек на то и человек, чтобы учиться управлять всякой стихией, в том числе и языковой.
Придираться к отдельным словам — это не управлять. Вахтёры и охранники обожают придираться к посетителям — но не они управляют тем, что они охраняют.
Следующая глава называется “Мёртвый хватает живого”. Оно бы неплохо подошло малобюджетному фильму ужасов, но как связано с содержанием главы — непонятно.
Его долг — спасать от мертвечины все, что ему дорого. Быть рачительным хозяином языка, не дать живой воде его уйти понапрасну в песок.
Каждая реакция, ситуация, каждый обобщенный алгебраический значок канцелярита вытесняет из обихода с полдюжины исконных русских слов, обозначающих конкретные оттенки чувств.
Это и есть оборотная сторона канцелярита: язык утрачивает краски, понемногу забываются, выпадают из обихода образные, полнозвучные, незатрепанные слова. Они пылятся бесполезным грузом в литературных запасниках, вдали от людского глаза, и уже не только школьник, но и иной писатель, редактор слыхом не слыхал об отличном, ярком, выразительном слове и должен искать в толковом словаре его значение…
Может быть, автор дальше приведёт пример таких замечательных слов? Какие они, эти забытые слова?
Чуть дальше в качестве примера приводится… смешивание слов “откровенность” и “откровение”.
Мало того, что пример не иллюстрирует то, что заявлено, так он ещё вынужден постоянно танцевать на цыпочках вокруг цензурных запретов. Дело в том, что откровение — это всё-таки термин христианской культуры, перевод греческого слова “апокалипсис”. Но судя по всему, Нора Галь сама не особо сильна в христианской культуре и вообще в дореволюционной культуре “бывших”. Поэтому только и может сказать, что эти слова путать не надо.
Возмущает её и вполне укоренившееся употребление “переживать” в значении “волноваться, огорчаться”. В наше время такое употребление вполне обычно. Думаю, человека XIX века оно бы удивило (в те времена “переживать” означало или “испытывать какое-либо чувство повторно”, или “прожить какой-то жизненный период”). Но язык от этого не развалился.
Также её не устраивают слова: многоаспектный (а как иначе сказать? “рассмотренный со многих точек зрения”?), агентесса (феминитив!), селитебные (жилые!) районы (вообще-то это устаревший дореволюционный термин, из тех времён, когда налоги взымались с селитебных площадей, на дачах отдыхали генералы от инфантерии, а на море разыгрывались навальные сражения), маскульт (вообще-то масскульт, это типичный новодел 1920-х по немецкому образцу, такой же, как Госплан или колхоз).
Дальше следует длинный перечень описок и оговорок в стиле “нарочно не придумаешь”. Непонятно только, какое отношение они имеют к заявленной теме.
Вольно или невольно ограничивать язык рамками ‘современно-общепонятного’, рамками фактов и ситуаций, моментов и компенсаций — все равно, что ту же Волгу и все живые, прихотливые реки и ручьи нашей земли выровнять по линеечке и заковать в бетон.
Нет уж, пусть язык, как река, остается полноводным, привольным и чистым! Это — забота каждого живого человека, тем более — забота тех, кто со словом работает.
Рассуждение справедливое — но разве сама Нора Галь, придираясь к каждому слову и каждой запятой, не загоняет живой, прихотливый и неправильный язык в узкую колею неестественной правильности?
Дальше следуют две главы, основанные на переводческом опыте Норы Галь. В них она призывает избегать длинных, перегруженных служебными словами предложений, которые и правда звучат на русском языке очень неестественно. Также разбираются примеры передачи речи.
Переводы Норы Галь действительно хороши (достаточно сравнить её перевод “Постороннего” Камю — с бестолковым переводом Георгия Адамовича и более точно передающим строй французские фразы Наталии Немчиновой) — до тех пор, пока она переводит авторов “средней” литературной нормы, что пишут гладко и про средний класс и сливки общества.
Её середина — вполне себе следование “среднему” стилю советской прозы и советской жизни. Собственно, правила, которым она следует, невозможно сформулировать как невозможно сформулировать неписанные правила приличия, принятые в любой закрытой компании. Нигде не написано, что недопустимо, а что обязательно — но всегда можно распознать человека, который невольно нарушает эти правил (например, в разгар парламентской полемики пукает так мощно, что с трибуны падает государственный герб), и потому “не свой”, “чужеродный”, “просто не из нашего круга”.
И, заметим, эти же правила незаменимы, когда надо кого-то из этого круга исключить и организовать травлю. Ведь правила построены так, что “подвести под косяк” можно любого и рассматривают формальности, игнорируя суть.
Вольтер как-то заметил, что в любой достаточно большой книге найдётся, за что повесить её автора. Удивительно ли, что и Норе Галь удаётся в любой достаточно большой книге обнаружить неправильно построенное предложение?