Рассмотрим и постмодернистский взгляд на художественное слово, как третью альтернативу.
Постмодернизм ещё проще “домика”. Он сводится к тому, что есть просто тексты (прошлые и настоящие) и тексты постмодернистские, которые их деконструируют.
Постмодернизм — очень абстрактное слово. Постмодернистским называют творчество американских, английских, французских авторов и философов, писавших после Второй Мировой войны. Нередко они работали в университетах и писали про них же.
Но, например, в нидерландской литературе тоже много писали про университеты, но постмодернистами этих авторов не считают. Видимо, мало переводились.
В России к постмодернистам обычно относят московских концептуалистов (они неплохо устроились в 90-е). И необычных авторов из «Митиного журнала». Вадим Из и Егор Радов тоже были постмодернисты, но про них сравнительно быстро забыли.
Американские авторы начинали независимо и не знали друг о друге. Можем назвать Пинчона или Воннегута постмодернистами, а можно сказать, что это такие необычные научные фантасты.
Тоже самое касается и других традиционно относимых к этому направлению авторов. Довольно сложно заподозрить в иронии наивного, обнаженного, ранимого Бротингана. А почти все литературные игры, которые они играли — тянутся к экспериментам модерна, сочинениям Джеймса Джойса и Набокова.
Некоторым узлом, по которому движение получил свое название, можно считать французских интеллектуалов семидесятых годов. Другое дело, что с французами тоже не всё так просто.
Самый известный из них — Мишель Фуко, писал витиеватым стилем, но всё-таки исследования. Можно спаривать выводы, можно обсуждать его методы. Но, несмотря на поэтичность изложения, он ставит проблему, собирает материал, анализирует, делать из этого вывод — всё как положено. И Фуко хотя бы не писал научные работы в стихах, — судя по советам Умберто Эко, в Италии такое встречается
Что касается его собратьев по разуму, вроде Лакана и Деррида, то про них, как ни странно, очень точно высказался Пятигорский в своей статье “О постмодернизме”.
(Эта статья очень труднодоступна, она есть только в бумажных изданиях. Впрочем, Джордан Питерсен говорит примерно то же самое)
Их беда не в том, что их сочинения практически непонятны не только читателям, но и авторам. А в то, что все они на самом деле — никакие не элитарные мудрецы, а вышедшие в расход революционеры марксисты. Просто в 1968 году эти черноикорные революционеры поняли, что революции не будет.
Из Маркса они не очень хорошо усвоили то, что история человечества, пока у власти находятся господствующие классы, будет классово ориентированной, не настоящей. Но вот случился 1968, а революции не случилось. А сперва в Союзе, а потом и в Китае и даже демократической Кампучии революционный народ, прогнав буржуев, немедленно потянулся к буржуазным коврам, сервантам и отдельным квартирам.
А раз революции не будет, то и настоящей истории тоже не будет.
Такая точка зрения, конечно позволяет почувствовать оригинально и даже остроумно шутить.
По большому счёту, единственный вклад постмодернизма в литературу — это термин деконструкция. Про него очень верно высказался Гаспаров, и я лучше перескажу его мысль, потому что остроумнее сказать точно не смогу:
Так или иначе любой текст, особенно текст ушедшей эпохи, для нас не очень понятен. И существует несколько путей его понимания.
Можно признать, что древние писали не для нас, и честно исследовать тёмные места. Так поступали ещё в древнем Междуречье, когда составляли шумеро-аккадские словари.
А можно (это не единственная альтернатива) просто подвергнуть текст деконструкции. Заявить, что текст содержит именно то, что мы готовы в него вложить, а потом из него вычитывать.
Вооружившись теорией Фрейда (криво понятой, но в постмодернизме всё криво), исследователь начинает выискивать в тексте, что на самом деле автор имел в виду даже тайком от тебя. И нормально, что автор никогда бы не согласился с такой оценкой. Грязная подоплека наших поступков тоже от нас скрыта.
Проблема в том, что такой подход очень мало дает пониманию самого текста, но очень много говорит о самом исследователе. Исследователь просто показывает себя через чужой текст. Зрелище, надо сказать, неприглядное. Обычно из деконструкции получается, что мысли автора сводятся в основном к анальному сексу, и хорошо если с человеком…
Что касается деконструкция жанра и тому подобного, тут вообще непонятно, о чём идёт речь.
Сложно сказать, почему считают деконструкцией творчество Аберкромби или некоторые аниме, где у попаданца не всё так гладко.
Аберкромби утверждает, что он ушёл от штампов, и показал изнанку жизни. Неясно, на какой изнанке жизни он видел инвалидов в роли следователей и дознавателей или императора, который принимает простых крестьян вперемешку с послами и магами в порядке живой очереди. Ближе к концу первой книги варвар-северянин, мудрый маг, его наивный ученик, чванливый офицер, у которого под нелепым мундиром бьётся золотое сердце… и прочие абсолютно типовые персонажи наконец собираются спасать мир, состоящий из варваров севера, запретной магии юга и условно-европейских королевств посередине.
Что деконструируют пародийные аниме — тем более непонятно. В них много шуток про секс и герой-недотёпа? В большинстве историй про попаданцев тоже много шуток про секс и герой-недотёпа. Герой постоянно оказывается то в долгах, то в тюрьме, то схвачен врагами? Это было обычным сюжетным ходом даже в “Рубаках” и “Инуяше”.
Даже когда кажется, что герой изначально унижен, очень быстро выясняется, что это унижение не особо ему повредило.
«О моём перерождении в слизь» — герой переродился в слизь, но может перевоплощаться в каждого, кого съест. Съел человека, съел дракона — собственно, и всё.
«Жизнь в параллельном мире с нуля» — главного героя часто убивают, но после каждой смерти он возрождается на исходной позиции.
«Восхождение героя щита» — у главного героя из оружия щит, другие три призванных — ещё большие недоумки, чем он. Это не страшно, ведь щит может накапливать магию, а у героя есть прекрасные соратницы. В принципе, щит вообще не имеет значения — это могло быть копьё, или меч, или рогатка.
Подобное “нарушение канонов” заставляет невольно вспомнить ужасный фильм “Стекло” Шьямалана. В одной из сцен агент тайного общества, которое скрывает существование супергероев, говорит невероятно сильному Надзирателю (его играет Брюс Уиллис), что он не супергерой — просто из-за генетики он очень сильный.
И что?
Он по прежнему очень сильный — вне зависимости от причины.
Так что же такое деконструкция? Видимо, имеется в виду пародирование.
Но вот в чём проблема: пародия есть частный случай другого жанра — юмора. И все по-настоящему хорошие пародии как раз не деконструируют, а снижают жанр, показывают им неприглядную правду жизни. Именно поэтому по-настоящему великие пародии смешны даже для тех кто не подозревает о существовании оригинала.
Давно забыты оригиналы “Дон-Кихота”, “Двенадцати стульев”, “Криминального чтива” , “Не грози Южному централу”. Но ведь и без них смешно. Штуки, где всё сведено к деконструкции, просто невозможно понять, если не знаешь оригинала.
Деконструкция не работает за пределами шуток в кругу друзей именно потому, что деконструирует, т.е. разрушает то, за что читатель ценит историю.
Но читатель-то читает именно из-за того, что разрушено! Зачем ему читать текст, где того, что ему нужно, заведомо нет?
Постмодернисты провозгласили равенство текстов между собой. Но это не тоже не позиция в искусстве, а просто неуместное подражание научному подходу. Можно исследовать грамматические формы в текстах Пушкина, а можно — в текстах графа Хвостова. И то, и то — тексты.
Но современники читали Пушкина и графа Хвостова не для того чтобы писать по ним научные работы. Так что в этом пункте постмодернисты тоже заблуждаются.