Конечно, можно сказать, что я цепляюсь к отдельным неудачным примерам, а в целом у Норы Галь приводится немало и настоящих ошибок.
Не отрицаю. Но разве Нора Галь не занималась тем же? Я уверен, большинство предложений из тех текстов, которые она цитирует, были как раз хорошие, правильные. Но их никто не разбирает и за них никто не похвалит.
Если мы решили цепляться за любой повод для смеха, то почему бы не начать с самой Норы Галь? Например, с её псевдонима?
Элеонора Яковлевна Гальперина придумала первый вариант такого сокращения лет в 15, когда публиковалась под очаровательным феминитивом “деткорка НОРГАЛЬ”.
Но что будет, если её псевдоним прочтёт простой рабочий или крестьянин, который не знает, что Нора — это маленькая Элеонора? В святцах никакой “Элеоноры” нет, а про королеву Алиенору Аквитанскую, от которой, вполне возможно, и происходит это имя, он мог и не слышать. Вполне возможно, что он даже ударение поставит не туда и прочтёт имя как “НорА Галь”? То есть нора, заполненная девочками, каждую из которых зовут Галина.
Неужели не смешно?
‘Взял камень и засветил им в… фонарный столб’. Смелое засветил было бы удачно в любом другом сочетании. Но рядом с фонарем заново ‘вспыхивает’ его прямое значение. Тут лучше запустил.
“Засветил” — это бросил и попал. А “запустил” — это просто бросил в сторону. А ещё, бывает, запускают половые болезни…
И, кстати, фонарный столб не светит. Светит фонарь, который НА СТОЛБЕ. Случалось ли Норе Галь вообще видеть уличный фонарь? Знает ли она, где у него расположен источник света, а где столб?
Если нет — самое время выйти на улицу и посмотреть.
Некто стер в порошок…инженера, предложившего разогнать пыль с помощью технической уловки.
Вполне конкретная пыль плохо уживается с порошком в переносном смысле — рядом с пылью ‘порошок из человека’ становится слишком буквален и смешон.
Не вижу здесь буквальности. И мне не смешно. Может быть, Норе Галь нужно дополнительно показать мне пальчик или поместить в тексте знак препинания в форме лопаты?
И снова сталкиваются слова разных стилей и разных эпох: ‘Комендант станции поведал мне, что его слоны способны тащить девять тонн груза’. Зачем к нынешнему коменданту переводчик применяет столь возвышенное слово, более подобающее станционному смотрителю?
Зависит от контекста, но “комендант” — слово не нынешнее, а ещё петровской поры. Его трижды употребляет, например, И. А. Желябужский в своём дневнике 1682—1709 годов.
В одной рукописи поначалу говорилось так: ‘Он, который не тронет и дворнягу, сам убьёт палача’. И тут же рядом: ‘Газетные шавки обвиняли его…’ Будь это перевод, мы заподозрили бы, что переводчик побоялся отойти от буквы подлинника и заменить дворнягу обычным русским ‘он, который и мухи не обидит’. Здесь же автор сам неловко сблизил два образных выражения — порознь они хороши, но рядом очутились напрасно.
Очень произвольное сближение, в духе пародии Архангельского на Шкловского:
В Мурманске все мужчины ходят в штанах, потому что без штанов очень холодно.
Чтобы иметь штаны, нужно иметь деньги.
Деньги выдают кассиры.
Мой друг Рома Якобсон сказал мне:
— Если бы я не был филологом, я был бы кассиром.
и т.д.
Птицы полетели, ‘копьями выставив перед собой длинные изогнутые клювы’ — но ведь копье-то не изогнутое, а прямое!
Видимо, имелся в виду не здоровенный загнутый клюв тукана, а тонкий клюв, как у кроншнепа, — сначала ровный, в конце изогнутый. В таком случае, Нору Галь подводит незнание истории оружия. Да, копьё всегда прямое, а вот наконечник копья может быть и кривым, и металлическим — как у японского яри и нагинаты, глеф вроде вульжа (от которого произошла всем известная алебарда), и всевозможных боевых кос и ножей на древке вроде общеевропейской фальшарды, русской ласки и якутской палёмки.
Конечно, можно оправдаться, что все виды оружия, которые я перечислил — не настоящие копья, а скорее боевые топоры/мечи с очень длинной рукоятью, которую надо двумя руками держать.
Но с тем же успехом можно сказать, что и само копьё — не больше, чем тонкая дубинка с острым наконечником.
Читаем в публицистике и в художественной прозе, переводной и оригинальной: ‘Я ощутил полную опустошенность’, ‘Там царило полное запустение’, ‘Картина полного опустошения’.
Да, слово полный теряет свой первоначальный смысл и нередко воспринимается как совершенный. Но не в таких же сочетаниях!
Нору Галь ввели в заблуждение успехи физики с её идеей космического вакуума. Запустение — это не пустота или вакуум, а хаос и заброшенность. «Полное» в такой фразе — просто синоним слова «абсолютное». Библейская «мерзость запустения» — это совсем не про пустоту, а про то, что на месте разрушенного Иерусалимского Храма установили богомерзкого идола («И поставлена будет им часть войска, которая осквернит святилище могущества, и прекратит ежедневную жертву, и поставит мерзость запустения» (Дан.11:31), «устроили на жертвеннике мерзость запустения, и в городах Иудейских вокруг построили жертвенники» (1Мак.1:54) и т.д.)
Собственно, и пустынь, в которой живёт монах-отшельник — не обязательно сирийская или египетская пустыня с барханами и верблюдами. Это может быть и глухой лес. Оптина пустынь стоит как раз среди калужских лесов.
Главное — чтобы в этом месте не было признаков цивилизации или хотя бы можно было получить уединение для размышления и молитвы.
Иной переводчик способен написать: ‘Именно этот образ жизни привел ее к смерти’ — получается плоская острота, вовсе не предусмотренная зарубежным автором.
А мне смешно. И с чего бы эта острота “не предусмотренная”? У Норы Галь на руках оригинал?
Кстати, как насчёт канцеляризмов “вовсе не предусмотренная” и “зарубежный автор”?
Зимнее лихолетье. Слово отличное, но рядом с зимой чудятся уже
не лета, а лето!
…
‘В силу своего слабоумия’!!
А мне не чудится. А даже если почудится — почему бы не быть столкновению противоположностей в духе “Живого трупа” или “Солнечной ночи”? В конце концов, “сумма нулей даёт грозную цифру” (кстати, точнее было бы сказать “грозное число”, но почему-то в ритм не ложится).
‘Шапка ухарски сползла на одно ухо’, а вернее: мальчишка лихо сдвинул (или надел) ее набекрень.
Во-первых, слово “ухарь” не имеет никакого отношения к уху (оно, судя по всему, произведено от междометия “ух!”). Во-вторых, в “исправленном” варианте искажается смысл — это не шапка сбилась на бок, а мальчишка специально её так надел.
Куда больше проблем с тем, что теперешнее поколение скорее всего не слышало про ухаря-купца, который на ярмарку ехал. И слова “ухарски” ему просто непонятно. Тут лучше бы подошло “залихватски”.
Такое может случиться ненароком, по рассеянности. Но читателю нет дела, отчего и почему оплошал литератор, кто этот литератор — мастер, подмастерье или нерадивый ремесленник. И читатель законно удивляется: а куда смотрел редактор?
Сводить мастерство литератора к умению не допускать в одной фразе “обои и обаятельная, упоительно и поют” — это не просто странно, а откровенно глупо.
Какие вообще созвучия допустимы, а какие недопустимы? Можно ли в одной фразе оставить “фразу” и “фрезу”, “экскаватор” и “эскалатор”, “воду” и “водку”, “Красную Шапочку” и “Красную Тапочку”, “Ленина”. “лень” и “тюленя”, “Нору” и “норку”, “Галь” и “Галицию”? Допустима ли невольная рифма? В конце концов, рифмованы многие пословицы и поговорки. У Короленко читаем: “Вот так-то всегда человек: не чует, не гадает, что над ним невзгода, как тот Хапун, летает.”
Мы чаще говорим… — и если не ухо, то глаз воспринимает мычание!
Конечно, такие вуглускры действительно попадаются в стихах, которые всё-таки заточены на произнесение, хотя бы мысленное (от “драчистых изумрудов” у Пушкина до “отруби лихую голову” в тщательно спрятанной от потомков поэмы Веры Инбер).
Но прозу мы читаем молча.
И если отыскивать созвучия, то их можно отыскать везде. Например, чуть ниже фраза самой Норы Галь: “Чаще всего ухо и глаз подводят любителей канцелярита”. При желании здесь можно вычитать “игла” (пропаганда наркомании!), “дятлю” (французский дятел?) и “лейка це ля рита” (видимо, дочь аптекаря с Молдованки, которой удалось выйти замуж за обедневшего испанского идальго).
Про подобные придирки хорошо сказал Воланд: «Вы, профессор, воля ваша, что-то нескладное придумали! Оно, может, и умно, но больно непонятно. Над вами потешаться будут.». Причём сказал это за завтраком.
[Нечто] вызывает широкий интерес и высокую оценку.
Нора Галь приводит эту фразу без пояснения, что в ней неправильно. Читателю тоже не получается разгадать этот ребус.
Лицо дергает тик — и тут же старик сидит на тюке.
Если бы это не было напечатано тиражом в много тысяч экзампляров, я бы решил, что этот пример взят из какой-то пародии на языкового пуриста.
Повесть называется ‘Пути титанов’ — а можно было сделать либо дороги, либо исполинов.
А можно было “Мастер и Маргарита” называть “Мастер и тётя Роза с Привоза” — чтобы не было аллитерации “ма” и “ма”. А ещё, наверное, не следует печатать никаких “Энциклопедий” — ведь большинство детей рано или поздно отыскивают в этом слове словечко “клоп”.
Что же творили школьники девяностых с многочисленными объявлениями, которые обещали помочь “похудеть” — я писать не буду. Вы и сами не раз это видели.
Это, конечно, мелочи, но из мелочей образуется словесная ткань. Как бы она не оказалась грубой и серой дерюгой!
Если произносить это вслух, то пауза между предложениями как бы сама собой куда-то пропадает, и безличное междометие “как бы” вдруг превращается в модальную частицу. Отдельная беда в том, что, как правило, “как бы” и используется в этом качестве. В итоге нам кажется, что это “как бы” относится к “словесной ткани” — прямо как знакомая по “Алисе” в переводе Н. М. Демуровой “Черепаха Как бы” из которой варят “как бы черепаховый суп”. Но дальнейшие слова превращают полученную фразу в полную бессмыслицу. “Словесная ткань, как бы она не оказалась грубой” и т. д.
Можно ли творить чудеса ударом волшебной палочки? С детства мы помним, что феи в сказках проделывали это не ударом, а взмахом, мановением, легким движением волшебной палочки.
А откуда такая уверенность, что волшебная палочка работает именно так? По Проппу, волшебная палочка (или прут) хранит в себе волшебную силу плодородия того дерева, с которого её срезали и чтобы эта сила подействовала, палочкой надо именно “прикоснуться”.
Конечно, у братьев Гримм феи именно “взмахивают” палочкой — но не перенос ли это в мир фей волшебной палочки фокусника или дирижёра? В литературе XIX века мы встречаем волшебные палочки, которые работают по-другому: “все, кого коснулась волшебной палочкой фортуна”, “являлась к нему как благодетельная фея и ударом волшебной палочки превращала убогую мазанку в чудный замок”, “Фея касается волшебной палочкой громадного замка”, “Поэтому волшебница распорядилась так: она коснулась своей волшебной палочкой всех, кто только ни находился в замке”, “В замке Кет побежала в свою комнату и три раза дотронулась волшебной палочкой до головы Анны”.
И Дед Мороз именно стучит своим посохом — хотя его стихийная магия куда сильнее, чем у простой феечки.
‘Он ее ставит на одну ступень с прислугой’. Есть речение: ставить на одну доску. На ступень поднимаются.
Нору Галь опять подвела недостаточная начитанность. Фразеологизм “ставить на одну ступень” тоже существует, он использовался ещё до революции. Например, у Розанова: “Общество ставит на одну ступень материнство вне брака и разврат”.
А что тут действительно неуместно, так это старинное слово “речение” в значении “устойчивое сочетание слов”. “Ставить на одну доску” — это не просто “устойчивое сочетание”, а “свойственное определённому языку устойчивое словосочетание, смысл которого не определяется значением отдельно взятых слов, входящих в его состав”, т.е. фразеологизм.
В другой книге вам встречается бежавший раб, хотя естественно — беглый.
Сколько раз должно встретиться словосочетание, чтобы оно стало естественным?
Мне удалось найти два примера:
В известном рассказе Л. Андреева “Мысль”: “И оттуда она кричала, как посторонний, как бежавший раб, наглый и дерзкий в сознании своей безопасности.”
В романе И. Ф. Наживина “Иудей” (1933): “В храме главным жрецом — nemoralis rex — был бежавший раб, который отправлял свою должность до тех пор, пока его не убивал другой бежавший раб.”
В обоих случаях — это, очевидно, именно раб, который сбежал, а не раб, который бежит, например, в соседнее поместье чтобы передать срочное послание своего господина.
Читаем в газете: ‘Смертельные случаи’ при эпидемии. Возможен смертельный исход болезни, возможна смертельная опасность, но случай все же смертный!
Все мы смертны. И иногда даже случайно смертны. Но давайте заглянем в старые книги.
“Справочная книжка Архангельской губерніи на 1850 годъ” сообщает, про “наставленіе, какъ спасать жизнь людямъ, впавшимъ внезапно въ смертные случаи”. Видимо, имелись в виду смертельно опасные случаи и состояния, ведь если с человеком случилась смерть, его жизнь уже не спасти.
Уже через десять лет Костомаров употребляет это словосочетание в привычном нам значении: “Смертные случаи были нередки, но уменьшались с тех пор, как прекратились судебные поединки на палках и дубинах”.
А как насчёт “смертельных случаев”?
“― Нет, потому что лоб, глаза, а также грудь и желудок защищены, и по большей части они исцарапают друг другу лица, хотя бывают и смертельные случаи.”— сообщает А. Ф. Писемский в романе “Масоны” (1880)
“Напившиеся торфяники начинают бой на кулаках, а кончают уже кольями. Бывали и смертельные случаи. Унять пьяную публику решительно некому.”, сообщает газета «Богородская речь», за 1911 год.
И даже в записях И. А. Бунина: “Я вспомнил это недавно, прочтя о том, что теперь научные работы насчет переливания крови с точностью установили, что многочисленные неудачи и смертельные случаи, сплошь и рядом происходящие при этом переливании, чаще всего зависят от «индивидуальной несовместимости кровей кроводателя и получателя»”
Мне могут возразить, что Нора Галь не располагала таким набором источников, какой в нашу эпоху легко доступен каждому.
Согласен, Норе Галь не хватало источников и в этом смысле её работа — памятник её времени. Но раз нам уже доступны новые источники и они противоречат тому, что мы читаем у Галь — это означает, что её книга уже устарела. Это памятник своей эпохи, но никак не учебник для нынешней.
Редактировать современного автора с позиции Норы Галь — всё равно, что имея двигатель внутреннего сгорания, по прежнему перемещаться на конке (“Конка, конка, догони цыплёнка!”)
‘Не подавал никаких признаков сознания’ — вместо был без сознания, либо не подавал признаков жизни.
Человек в обмороке подаёт признаки жизни (например, дышит), но всё равно без сознания. Без признаков сознания часто оказываются дети из книжек Лидии Чарской: видимо, отсюда такая антипатия.
Они чернели, словно туча — вместо естественного русского: они стали чернее тучи.
Нора Галь действительно не понимает, что глагол “стать” описывает процесс перехода из одного состояние в другое — из белого в чёрного и т.д.?
На человека злы ‘многие, кто по его милости остался без кола, без двора’ — опять вывихнуто речение, надо: у кого… не осталось ни кола ни двора.
Не надо, Нора, не надо. В русском языке есть и такая форма того же фразеологизма.
У Глеба Успенского: “Эта куча больных, и битых, и пьяных людей ― без кола, без двора и без хлеба”
В романе П. Д. Боборыкина “Василий Тёркин” (нет, не тот): “Но все-таки у него было такое чувство, точно он начинает жить сызнова, по выходе из школы, с самым легким багажом без кола, без двора”
Человек стоит на палубе, дуя в кулак, — он согревает дыханием окоченевшие руки, а читателю вспоминается либо свистать в кулак, иначе говоря, ‘сидеть без гроша’, либо смеяться в кулак, то есть исподтишка.
А другому читателю вспомнилась Дунька Кулакова…
Давайте не будем домысливать за читателя!
Привычные с колыбели образные речения, искони отлитые народом в золотые слитки сочетания слов, пословицы, поговорки — драгоценнейшее достояние литератора.
Снова Нора Галь пытается говорить высоким штилем. Снова полюбившиеся ей “речения”, рядом доисторическое “искони” (ударение на последний слог). Между тем сама фраза на редкость корява (“отлитые слитки”), так ещё и смысл неудобный — получается, искусно сделанные ювелирные украшения живого языка переплавляются в стандартные одинаковые слитки, которые будут лежать в подвале золотохранилища.
И странно читать у хорошего писателя: ‘Встречают по одежке, провожают по уму’. Диву даешься, почему и зачем автор перевернул, перекроил известную поговорку: ‘По одежке (по платью) встречают, по уму провожают’.
Достаточно воспользоваться Гуглом, чтобы убедиться — выражение в форме ‘Встречают по одежке, провожают по уму’ плотно вошло в язык. Может быть, народ отлил ещё один слиток?
Настоящий литератор — только тот, кто владеет образной речью, неисчерпаемым богатством русских речений, присловий, идиомов — всем, что оживляет, красит всякий рассказ и всякую печатную страницу.
Ибо искусство, как известно, есть мышление в образах.
Мы уже в который раз встречаем “речение”. А заодно убеждаемся, что сама Нора Галь этим богатствам настолько не овладела, что перепутала идиом (лингвистический термин для всякого языка, диалекта, говора, социолекта) с идиомой (устойчивое выражение, фразеологизм).
Что касается “известного” высказывания об искусстве как “мышлении в образах”, то оно мало того, что спорно (чтобы разделять его, надо быть сторонником гегелевской эстетики), так ещё и взято из черновика незаконченной статьи Белинского “Идея искусства”. Там же искусство названо “непосредственным созерцанием истины” (с чем тем более можно поспорить), но вот эту формулировку в советское время старались не замечать — это что, получается, и буржуазное искусство тоже истину созерцает? А как же программная статья В. И. Ленина “Партийная организация и партийная литература”?