Это, конечно, только первый подход к проблеме и он не претендует на научность. Возможно, эти заметки вдохновят кого-нибудь на более подробный анализ или даже научную статью. Я уверен, именно в этом направлении лежит ответ на вопрос поставленный в начале.
Не трогая больше теорию этногенеза, взглянем на книги “Хунну”, “Хунну в Китае”, “Древние Тюрки” и “В поисках вымышленного царства”, которые сам автор назвал Степной Трилогией.
Там нет ни пассионариев, ни космических лучей, зато есть данные археологии и ссылки на работы предшественников.
Действительно, даже если “Этногенез и биосфера Земли” — не больше, чем грандиозное научное заблуждение, а все поздние работы пропитаны и отравлены попытками её обосновать на любом доступном материале, то это вовсе не портит работы ранние. Точно так же, как работы к Клейна по археологии не стали хуже после появления его поздних работ о Гомере.
Очень знаково что разоблачители Гумилева не решаются взяться за эти работы, а либо предполагаю, что и там какая-то дичь, но опровергать эту дичь не берутся, либо говорят, что “был же он и серьёзным исследователем”. Причина очевидна: они сами в истории древнего Китая и тем более кочевников не особенно разбираются.
К сожалению, я не обладают достаточной квалификацией, чтобы по-настоящему оценить вклад Гумилева в историческую науку. Действительно, с одной стороны я встречал вполне уважительные отзывы о его переводах древних документов и способности к обобщению отрывочных летописных свидетельств о народах Великой Степи, а также недурных способностей к исторической критике. Возможно, он всё-таки знал какие-то из древних языков и действительно искренне пытался разобраться, кто и куда кочевал.
Вообще, будь он расчётливым мошенником от науки, то занимался бы куда более хлебными и партийно-угодными темами: например, в духе Эдварда Радзинского, вкрадчивым тоном пересказывал общеизвестное. Или, чтобы добавить себе научного лоска, развивал бы альтернативные, но приятные советской власти идеи: к примеру, гипотезу академика Жебелёва о том, что загадочный скиф Савмак, который на пару лет захватил власть в Боспорском царстве, был, конечно, вождём восставших рабов, а значит, первое революционное государство античного пролетариата существовало на территории СССР.
Или, если бы просто гнался за современностью, он мог бы, в лучших традициях как раз набиравшей силу исторической критики, действительно заниматься истоками и архетипами в духе Фуко и Барта — например, вместо попыток угадать, откуда взялся культ Ямантаки, всерьёз разобрал бы историю возникновения легенды о царстве пресвитера Иоанна: как она возникла, кто её придумал, почему она произвела такое смущение в умах и показалась многим достоверной, несмотря на очевидные ляпы в исходном послании.
А мог бы просто попытаться посоперничать с В. Яном и дать яркую, хотя и внешне научную биографию Чингис-хана в духе Тарле.
Вместо этого Гумилёв почти в каждом своём сочинении седлает любимую лошадь (не размениваясь на частности, потому что «из тысяч мышей нельзя сделать одной лошади»). Страницы его “Степной трилогии” пестры, но однообразны — они заполнены названиями каких-то мелких степных племён, которые то ходили в набеги, то просто мигрировали под давлением климата, и рассуждениями о забытых христианских ересях, которые не оставили после себя ни последователей, ни сколько-нибудь внятных сочинений. Совершенно непонятно, чем это бесконечное кочевое скотоводство может привлечь современных городских жителей.
Однако, эти выкладки внушают читателю уважение. Разве не в этом, по популярному мнению, и заключается работа учёного-историка: раскопать в источниках неведомые нам битвы и подвиги?
Это во многом и раздражает более академических историков: Лев Гумилёв мимикрирует под одного из них и очень сложно объяснить, что в этом не так.
Что же касается истории Чингис-хана или истории походов Батыя, за которые Гумилёва так полюбили евразийцы, — то там сообщается удивительно мало нового по сравнению со школьным курсом истории. Разве что взгляд и объяснения несколько смещён, так что рассуждения автора выглядят оригинально — примерно как в какой-нибудь “Памяти” В. Чивилихина.
Именно это смещение, намёк на то, что всё было не так просто, как принято считать, и делают эти построения такими завлекательными. Гумилёв почти всегда делает вид, что его построения не касаются современности из-за аберрации близости, но иногда словно подмигивает читателю: “скажу вам по секрету, что если Россия будет спасена, то только как евразийская держава”
Но мне кажется, что как раз взгляд на его ранние работы раскрывает один из секретов популярности Гумилёва.
Как метко заметил один советский пародист, “недостаток большого поэта порой является его достоинством”. Точно так же в методе Гумилёва была одна интересная и, скорее всего, незаметная же для него самого особенность, которая делает его сочинения такими занимательными, а потому и популярными пусть даже он ведёт рассказ про каких-нибудь неведомых жужаней — но и в то же время настолько же неточными и далёкими от привычной нам исторической науки.
Те из историков, кто всё-таки разбирается в истории древнего Китая, обычно указывают на то, что Гумилев используют удручающее мало источников. И двухтомник про историю хунну и “Древние тюрки” наполнены ссылками на археологические исследования, географическими подробностями и эпизодами из истории сопредельных государств, но вышиты по одной и той же канве: а именно, по китайским хроникам в переводе Иакинфа Бичурина.
Это даже не официальные династийные хроники, а обзорный учебник истории (в основном, внешних сношений), чтобы будущий совершенномудрый муж не путал ханьского императора У, который призвал ко двору конфуцианцев, с императором Южной Лян, которого тоже звали У, но он принимал у себя при дворе Бодхидхарму.
Я не буду касаться “Поисков вымышленного царства” или “Открытия Хазарии”, потому что в этих сочинениях, написанных уже после “Этногенеза”, автор действительно перестаёт сдерживаться и чем дальше, тем больше текст становится похож не на академическое исследование, а на какую-то постмодернистскую стилизацию: сперва скорее в духе Борхеса, а ближе к концу это и вовсе какие-то “Два капитана 2”. Неспроста история о том, что Чже Цонкапа перевёл “христианскую терминологию” на “буддистскую терминологию” прозвучала не просто на кухне, но и в передаче “Пятое колесо” (https://www.youtube.com/watch?v=zKfbAExTlDU). Той самой, из первого выпуска которой человечество узнало страшную правду: Ленин был не только вождь мирового пролетариата, но ещё и гриб и радиоволна.
Разумеется Бичурин переводил как написано и не особенно заморачивался исторической критикой, даже если подробности были заведомо невероятно.
Ещё во времена Сражающихся Царств, когда Китай был территориально меньше империи Хань, а по населению — тем более, жестокий полководец Бай Ци из царства Цин заманил в горную долину в уезде Чанпин армию царства Чжао численностью в 400 тыс. человек, а когда они сдались, измученные голодом, закопал их всех заживо в землю. Кажется, невероятным, что в царстве Чжао вообще осталось после этого какое-то население — однако, чтобы его завоевать потребовалось ещё около 30 лет и ещё несколько сражений с переменным успехом, где постоянно убивали по 100 тыс. воинов противника.
Но Чжао было не самым крупным царством эпохи Враждующих царств. В царство Чу сперва отправили армию в 200 тыс. человек, но её разгромили. Тогда Цинь Шихуан дал согласие отправить туда новую армию, уже размером в 600 тыс. человек. И царство Чу было покорено.
С такой же невозмутимостью уже Гумилев пересказывает из Бичурина, что воевать против Кореи было отправлено 300 тыс. солдат, а из похода вернулась 2 070. И примерно в то же время полководец Ван Шичун подавляет восстание в южном Китае, даёт клятву перед возожженными благовониями всех простить — после чего 300 тыс. человек опять закопаны в землю.
Не очень ясно, чем это отличается от библейских преданий о том, как древние евреи, у которых нет пока даже государственности, запросто собирают 120 тыс. человек, чтобы осаждать один несчастный Иерихон, и Диодора Сицилийского, который сообщил, что персы привели под Гавгамелы миллионную армию.
Даже сам Гумилёв порой признаёт, что числа, переписанные Бичуриным, невероятны. Правитель государства Ранняя Цинь Фу Цзянь II располагал огромной армией, а чтобы завоевать Южный Китай, объявляет дополнительную мобилизацию 10% населения, после чего выступает на юг армией в 700 тыс. пехотинцев и 270 тыс. всадников (“цифра — на совести автора хроники”. “Не беремся сказать, сколько их было на самом деле, но во всяком случае много”). Но элитная армия южан размером в какие-то 80 тыс. человек применила военную хитрость и с лёгкостью разгромила эти полчища возле речки Фэйшуй: они попросили противника дать им возможность переправиться. Огромная армия северян, получив приказ отойти от берега, чтобы атаковать противника на переправе, внезапно испугалась неизвестно чего и разбежалась в разные стороны. Cохранили дисциплину только 30 тыс. сяньбийской конницы Муюна Чуя, — эти ограничились тем, что просто не вступили в бой.
Но дело, конечно, не только в числах. Так как источник у Гумилева только один и он зарядно порезан, чтобы поместиться в одну книгу — вполне обычное дело, что какое-то государство или какой-то деятель просто пропадает и перестаёт влиять на события, потому что у Бичурина про него закончилась, а посмотреть нибудь ещё Гумилёв не догадался.
Уже упомянутый жестокий полководец Ван Шичун появляется на страницах “Древних тюрок” только для того, чтобы закопать заживо 300 тыс. человек и бесследно исчезнуть. Нет ни слова ни о его попытке посадить на трон своего ставленника, ни о расправе над собственными офицерами, в том числе над благородным Дугу Цзи, ни о попытке основать свою династию, ни о разгроме его государства войсками новой династии Тан, ни о том, как он уже захваченный в плен, пытался вымолить себе ссылку, ни о его бесславной смерти от рук Дугу Сюдэ, который мстил за своего казнённого отца.
И, разумеется, ни слова о том, что сама история о расправе над повстанцами может быть просто нравоучительным вымыслом — точно так же, как развращённый Ян-ди как бы “повторяет” Цинь Шихуана, Ван Шичун как бы “повторяет” судьбу Бай Ци, который в конце концов был оклеветован придворными и покончил с собой, а перед смертью раскаивался в своеих военных преступлениях (что тоже скорее всего не больше, чем нравоучительный вымысел).
Точно так же и Корея как-то влияет на китайские дела только пока Ян-ди с ней воевал.
Из текста Гумилева создаётся впечатление, что объединение Китая династией Тан произошло просто по воле Неба: лихой полководец Ли захватил Лоян, потом захватил Чанъань, и Поднебесная тут же взяла и ему покорилась а вожди повстанцев хлынули в отстроенный императорский дворец в надежде легализовать свои ЧВК, которых они наплодили за годы смуты.
Ну если история династии Тан просто изложена очень бледно, то настоящие проблемы с источниками расположено чуть раньше, в эпохе рыхлых “пяти варварских государств”, которым посвящены книга “Хунны в Китае”.
Государственный интерес требует рассказать о каждом из возникших государств — и начинается попросту мельтешение северных и южных, восточных и западных, новых и старых династий с односложными именами, которым служат министры-китайцы и полководцы различного происхождения, но тоже с китайскими именами. Все эти бесчисленные Ши Ли и Ван Ми постоянно объединяют и раскалывают свои владения, совершают государственные перевороты, попеременно захватывают и сжигают уже многократно захваченные и сожжённые старые столицы Чанъань и Лоян и постоянно осаждают многострадальный город с замечательным названием Е. Но ни поражения, ни победы ничего не решают в этом бесконечно затянувшемся смутном времени: Поднебесная лежит в руинах, ирригационные каналы в негодности, а население сократилось в несколько раз. Вокруг только интриги, мятежи, предательство и каннибализм.
Из этого кровавого лабиринта нет выхода. Но Гумилев находит способ внести в него порядок. Этот способ настолько прост, что не может не сработать.
Он назначает одних героями, а других злодеями — и нам сразу становится интересно читать. Ведь теперь мы знаем, кто хороший, а кто плохой. Конечно, мы не можем быть уверены, что хорошие победят. Вдруг перед нами трагедия? Мы хотя бы знаем, за кого болеть.
Когда тем более удобно, что летописи Бичурина по большому счёту ничего не сообщаю о нраве или идеях этих персонажей. Там есть только имена, должности походы и выигранные или проигранные битвы.
Поэтому можно сказать, что Эрчжу Жун был отважный воин, а Гао Хуань был типичный для этого времени военный узурпатор. Что они на самом творили, не так уж и важно.
Точно так же, как и нам не важно, действительно ли наследный хуннский принц Ши Суй обожал угощать своих гостей жареным мясом только что развлекавший их танцовщицы, причём отрубленную голову ставили в центр блюда — или это просто жуткие слухи, призванные очернить варварскую династию, а заодно объяснить, почему принц был казнён вместе со всеми своими потомками. Зато это отлично запоминается.
На страницах Степной Трилогии очень мало истории, и поэтому очень много Гумилева. Да, это может быть плохая история, но потрясающая драма. Слишком вольно для “Кембриджской истории”, но отлично подошло бы для Шекспира. Может быть, и не Ключевский, — но вполне себе Пикуль!
Мне до сих пор не ясно, почему Гумилев с необъяснимым упорством занимался наукой, причём таким непопулярным её разделом как история кочевых народов (разве что искал лавров первооткрывателя) и всяческая этнография. Возможно, в этом был какой-то глубокий потаённый смысл. И едва ли это влияние родителей — всё-таки Ахматова романов не писала, а Николай Гумилев возможно, просто не дожил до того возраста, когда “года к суровый прозе клонят”.
Между историей научной и историей художественной совсем не обязательно непреодолимая стена. Вальтер Скотт и Александр Дюма писали в том числе и просто исторические исследования. В свою очередь, историки оставили особый след в художественной литературе как Георг Эберс или Александр Немировский (я упоминаю только тех, кто первыми пришёл на ум). Причём это вовсе не всегда попытка заработать выпуская книги, которые можно продавать и простым читателем (как оправдывал своё литературное творчество тот же Тынянов). Действительно выдающийся исследователь буддизма Торчинов в последние годы жизни работал над несколькими романами — по собственному признанию, исследования привели его к выводам, которые уже не помещались в формат научного исследования, так что их можно было изложить только художественным языком.
Лев Гумилев не оставил нам исторических романов. Нет даже никаких сведений, что он пытался что-то подобное написать. Всё его художественного наследие — это стихи и две пьесы. Почему? Это неизвестно. У такого человека должна быть какая-то тайна.
Этот вопрос пару раз задавали ему в интервью, на что Гумилёв отвечал достаточно оригинально, умеренно остроумно и совершенно не по теме. “Я предпочел научные книги, потому что они меня больше увлекали. Поверьте, и чисто научная тематика достаточно обширна, чтобы не иметь времени для праздного чтения, за исключением тех случаев, когда я устал и не имею возможности заниматься. Тогда я читаю. Но и в этих случаях стараюсь брать фантастику и детективы, потому что их прочтешь и тут же забываешь.” — говорит он, хотя как раз с научной литературой был знаком очень умеренно и постоянно придумывал.
Однако драматургией он интересовался — причём довольно старинной по форме, условной и торжественной. Сохранились две его пьесы в стихах: “Волшебные папиросы” (1942) и “Смерть князя Джамуги” (1944). Ближе к концу жизни очень дружил с автором исторических романов почвенником Балашовым.
Сам Гумилёв об исторических романах как жанре высказывался так:
“Я люблю историческую прозу, когда она не безграмотна. Я с охотой читаю Дрюона, а из последней нашей литературы — Балашова. Там, в общем, ошибок нет, а если и есть, то они не существенные, не меняющие результат. Но есть историческая проза, которая вызывает во мне что-то полосатое, это, например, произведения писателя Чивилихина… .Это очень трудно решить. Одни, Балашов например, пытаются восстановить старый язык. Фейхтвангер написал своего «Лже-Нерона» современным языком, потому что тот, на котором говорили в Древнем Риме, просто не читался бы сейчас, он бы звучал слишком экзотично. Так что это дело вкуса и таланта автора. Тут никакие рекомендации не нужны… И вообще вы, кажется, втянули меня в разговор о тех областях знания, где я некомпетентен.”
Кажется, Гумилёв всё-таки разбирался в исторических романах достаточно хорошо, чтобы ощущать свою некомпетентность.
Я осторожно предположу, что Гумилёв просто настолько гордился своей общей теорией, которая сводила все исторические события к общей схеме, оставляя детали “сложным случаям” (видимо, он считал себя равным Исааку Ньютону, или Эваристу Галуа, или Сади Карно на худой конец), что она подняла его над другими, малозначительными историками, географами и писателями, которые продолжают “рыться в окаменевшем дерьме фактов”. Действительно, зачем что-то сочинять, если есть теория, которая позволяет объяснить поведение любого человека и любого персонажа:
“Софья уже в таком возрасте, что просто должна выйти замуж. Она выбирает между пассионарным Чацким и субпассионарным Молчалиным и останавливает свой выбор все-таки на Молчалине. Мы со школы привыкли считать, что это крайне отрицательный тип — двуличный и все такое прочее. Но Софья-то, когда делает свой выбор, этого не знает. Она повинуется природе, а для природы отрицательного и положительного нет. […] Молчалин — человек более гармоничный, с небольшим уровнем пассионарности. Он, конечно, будет верным мужем, потому что ему не хватит энергии, чтобы, простите, где-то по бабам бегать. Он сделает свою служебную карьеру — не очень большую, но вполне обеспечивающую дом и семью. А Чацкий разбросает свой генофонд по популяции, тем и кончит. Поэтому естественно, что Софья, повинуясь инстинкту, выбирает Молчалина. И выбор ее абсолютно верен. Другое дело, что ситуация помещена еще и в магнитное поле социальных отношений, или, как говорили тогда, жизненного уклада, и выворачивается наизнанку не один раз, приходя к противоестественному концу… Но в том и гениальность Грибоедова, что он сумел изобразить ее сразу на многих уровнях.”
Это кажется наукой только по сравнению с назидательно-школьным пересказом советских учебников, в которых “Горе от ума” иллюстрировала мятеж декабристов и неприкаянность лишнего человека.
Например, Лотман (которого тоже много критиковали) наверняка комментировал бы “Горе от ума” с другой стороны — постарался бы выяснить, какими пьесами мог вдохновляться Грибоедов, что было типично для театра его времени (например, бал, во время которого раскручивается интрига — это удачная находка, или наоборот, типичный ход для писателей того времени?), какие мотивы были уже в его ранних переводных пьесах, какие амплуа вообще были в тогдашнем театре. То есть попытаться понять, чем пьеса была типична для своего времени (а потому воспринималась) и чем была нетипична (и потому привлекла такой интерес). И наверняка перешёл бы после этого к самому представлению о правильном и неправильном в тогдашнем светском обществе. Чацкий — это не просто молодой идеалист, который не понимает, как в жизни дела делаются. Он следует определённым представлениям о чести и правильности, которые настолько важны для тогдашних людей, что их было принято защищать на дуэли. И при всей ироничности, в дуэлях участвовал и сам Грибоедов, несмотря на те проблемы, которые это значило для его карьеры.
Насколько бы изменилось наше понимание “Горе от ума”, если бы мы узнали, что Чацкий — незаконнорожденный сын влиятельной особы (наподобие его современника Пьера Безухова)? Боюсь, тут дело будет уже не только в пассионарности…
Но Гумилёва не особо интересует обстоятельства создания пьесы и настроения тогдашней публики. Он просто берёт пьесу и объясняет, что там произошло “на самом деле”, словно режиссёр постановщик, который поясняет актёрам, как играть.
И в этом — суть его “театрального” метода исторического анализа. Скорее, он близок к Бахтину — который тоже смело доказывал свои построения целой россыпью ссылок на неизвестные среднему читателю античные тексты, и даже не упоминает о той проблеме, что от большинства этих текстов не уцелело ничего, кроме приблизительных названий.
Даже из написанных Гумилёвым статей видно, что перед нами человек, который не особенно интересуется фактами и, может быть скучными, но зато более-менее документированными проблемами вроде земельных отношениях в Сычуани XI века или особенностей ранних переводов. “Алмазной сутры” на китайский язык.
Совсем напротив: он, подобно Шекспиру, берёт из очень ограниченного источника (переводов Бичурина) несколько реальных имён и событий и драматизирует их. Теперь мы понимаем кто был герой, а кто злодей. Пускай мы с трудом запоминаем их имена, но хотя бы помним теперь, кто против кого воюет.