— Кузмин,— сказал Л. Н., нимало не смущаясь тем, что разговаривает с девятиклассником,— не был акмеистом. Он был педерастом.
Л. Н. Гумилёв об акмеизме
1. Широкие эмпирические обобщения
Среди отечественных историков считается хорошим тоном ругать Льва Николаевича Гумилева. Причём под огонь критики попадают не только его, построения, но даже его личность.
Его критикуют за всё и сразу — точно так же, как и сам Гумилев умел при случае себя похвалить. Например, рассказывал о том, как на защите диссертации (которая станет потом книгой “Древние Тюрки”) его пытались поддеть незнанием языков — а он в ответ заговорил на персидском.
В свою очередь его оппоненты любят вспоминать, что якобы даже на факультетском диспуте Гумилёв смотрелся жалко и в открытую признавался, что не знает языков ни древних, ни современных — только французский и немного фарси, но по-французски писать не может, потому что “не помню, как там эти аксаны ставятся”. И вообще: для того чтобы знать всемирную историю достаточно знать археологию и читать тома немецкой “Всемирные истории”, которые любезно издаёт наша Академия Наук. И древнетюркского он тоже не знал, хотя в интервью утверждал, что свободно на нём читает, все цитаты в его “Степной трилогии” — из дешифровок эпиграфистов Малова и Мелиоранского.
Разумеется оба свидетельства сделаны пристрастными людьми с определённой целью.
Однако почти про любой исторический источник можно сказать примерно то же самое. Противоречия в источниках — обычное дело.
(Например, в письмах матери Гумилёв упоминает, что владеет таджикским и разговорным фарси, а в 1950-е работал над переводом “Шах-наме” и цитирует отрывки из этого перевода в «Открытии Хазарии». Впрочем, недоброжелатели и здесь могут заявить, что это были черновики тогда ещё не вышедших томов ставшего классикой перевода переводов Цецилии Бенциановны Бану)
Действительно, критическая литература о Гумилеве обширна, но при этом почти так же условна, как и хвалебная литература о нём. Очень любопытный анализ сочинений самых известных критиков Гумилёва приводится в статье А. В. Бондарева и А. С. Сараева “Проблемы восприятия научного наследия Л.Н. Гумилева: критики и скептики” (доступна в этом сборнике: https://cyberleninka.ru/article/n/sakralnoe-prostranstvo-i-sakralnaya-geografiya-kak-semioticheskie-kontsepty/viewer). Из неё становится ясно, что многие из критиков самого Гумилева толком не читали, а попросту переписываются аргументы друг у друга, не особенно вникая в смысл и даже грамматику. Результат получается примерно таким же ненадёжным, как критика Гумилевым буддизма. Много ли славы в победе над соломенным чучелом?
Клейн и Семёнов настаивают на том, что Гумилев был лжеучёным — потому что в его сочинениях присутствуют многочисленные натяжки и просто фактические ошибки, а сама теория попахивает расовой наукой. Но если развивать эту мысль дальше — не окажутся ли в таком случае лжеучёными сами Клейн и Семёнов? Разве их собственные работы свободны от натяжек и фантастических ошибок?
Действительно есть большая разница между “Гумилев был лжеучёным и его сочинения не имеют никакой ценности” и “Гумилев был историком, но некоторые из его сочинений откровенно ошибочны и не имеют никакой научной ценности”. В первом случае нам мало находить отдельные ошибки, и нужно идти до конца: необходимо разгромить саму суть его учения, чтобы построения обрушились, и показать, что его сочинения по любому вопросу вообще не следует читать: знающего они насмешат, а не знающего запутают. Что же касается второго варианта — то всё намного сложнее. Становится неясно, чем Гумилев принципиально отличается от любого другого историка, который в чём-то ошибался, или даже от самих Клейна и Семёнова. Ведь они тоже позволяют себе очень странные вольности в некоторых своих сочинениях.
Действительно, в построениях Гумилева немало прямых ошибок. Он сам с гордостью заявлял, что «пока одни историки ковыряются в окаменевшем дерьме фактов, другие делают широкие эмпирические обобщения». И если в ранних сочинениях он просто смело обобщал на основании довольно ограниченного корпуса источников, то чем дальше, тем больше давал волю своей художественной фантазии.
Так, ему мало тех бочек чёрной краски, которую вылили историки династии Тан на Ян-ди, последнего значительного императора династии Суй. Гумилёв дополнительно называет его “бездарным полководцем” (хотя принц Ян потому и стал наследником престола, что успешно командовал войсками, которые сокрушили южную династию Чэнь и фактически завершили объединение Китая), а когда страну охватили восстания «укрылся в горном замке и там пировал со своими наложницами» (это уже географическое открытие: город Цзянду, куда Ян-ди сбежал с охваченного мятежами севера и даже собирался перенести столицу, расположен на обширной равнине возле устья Янцзы).
Чуть позже, утомлённый бедностью доступных ему исторических источников, Гумилёв принялся их сочинять. В поздних книгах он даже упоминает о какой-то рукописи гностического толка, которую он случайно нашёл вложенной в летопись, переписал, а потом, разумеется, потерял.
Ему мало было объяснять историю географией. Со временем Лев Николаевич начал делать самые настоящие географические открытия. То он обнаружит, что образы “Трёх мушкетёров” — это образы субэтносов, которые населяют Францию, хотя из текста романа достаточно ясно, что четверо главных героев так легко сдружились именно потому, что все они были земляками-гасконцами. На страницах “В поисках вымышленного царства” он и вовсе внезапно открывает новую датировку для ”Слова о полку Игореве”, настолько нелепую, что её не приняли даже те, кто считает его своим учителем и первооткрывателем евразийского взгляда на историю.
Гумилёву мало того, что евразийская Золотая Орда влияла на Русь: ордынский царевич Сартак и Александр Невский становятся внезапными побратимами.
Просто с анекдотическим постоянством даже те исследователи, которые относятся с симпатией к его работам, заявляют, что Гумилев, конечно, был прав во многом, но не в той конкретной области, которые разбираются они сами.
Сам он в одном интервью заметил, что “Самое легкое — рассказывать про первобытного человека, так как о нем почти никто ничего не знает. И не уличишь, что ты не прав”. Внимательное чтение его трудов оставляет впечатление, что и сам Гумилев был неизменно верен этому принципу.
Ярче всего он рассуждает манихействе, гностицизме, исторических в судьбах каких то малоизвестных племён и народностей, которые кочевали где-то на просторах Великой Степи — то есть о предметах, где его сложно уличить в противоречии историческим источникам хотя бы потому, что исторических источников по этим предметам очень мало. Академик Рыбаков в своём весьма критическом отзыве на те самые построения Гумилёва о датировке “Слова о полку Игореве” сформулировал это так: “Соглашаться трудно, но и опровергать нечего.”
Порой даже очень сложно понять, откуда Гумилев что взял, когда делает очередное “широкое эмпирическое обобщение” и при этом каким-то не менее удивительным образом ухитряется не замечать очевидного.
Буддизм у него излагается в самом карикатурном виде и возникает ощущение, что для Гумилева существует только самая утрированная индийская форма, которую иногда ошибочно называют Хинаяной, причём в пересказах лютеранских миссионеров.
Впрочем, судя по отдельным упоминаниям, он всё-таки знал о существовании Махаяны, но почему-то даже не понял, что Хэшан Махаяна — это монашеское имя китайского монаха, а не название доктрины. А Ваджраяна у него и вовсе не упоминается (вместо её абстрактный тантризм). Вместо того, чтобы честно признаться, что мы ничего не знаем о религии древних монголов, он гордо заявляет, что “в этой горной стране бытовали два мироощущения: древнеарийский культ Митры — бон и разные формы буддизма — кашмирская (тантризм), китайская (чан-буддизм созерцания) и индийские: хинаяна и махаяна. Все религии были прозелитическими и распространялись в оазисах бассейна Тарима и в Забайкалье. В Яркенде и Хотане утвердилась махаяна, быстро вытесненная исламом; в Куче, Карашаре и Турфане — хинаяна, мирно ужившаяся с несторианством, а в Забайкалье симпатии обрел бон — религия предков и потомков Чингиса. С христианством бон ладил, но китайские учения и монголы, и тибетцы не принимали даже чан-буддизм”. Объяснил — как по полкам разложил и даже не важно, что чан-буддизм и есть разновидность Махаяны, и его практики вошли и в тибетский канон (под названием дзогчен), а связь Бон и митраизма не доказана ничем, кроме заявлений самого Гумилёва, что на одной танке изображён меч, очень похожий на иранский.
Вообще, факты не очень нужны: чтобы описать историю Тибета достаточно схемы Фрэзера о том, как философия становится магией, а магия — религией: а значит, из эламского митраизма возник бон, а из махаяны — гелуг. Выглядит очень гладко и хорошо закрывает неудобный факт, что история буддизма несколько сложнее, а римский митраизм (как показали исследования 1970-х годов) имеет к зороастризму примерно такое же отношение, как и Заратустра из поэмы Ницше.
Увлечённый обобщениями, Гумилёв нередко не только придумывает, но и игнорирует факты. Как только доходит до истории Тибета, мы внезапно узнаём что Миларепа был учеником Атиши (несмотря на то, что Атиша умер, когда Миларепе было два года и они едва ли подозревали существования друг друга). Вообще, про вторую рецепцию буддизма и деятельность Марпы-переводчика он не упоминает, хотя его соавтор Кузнецов должен был что-то об это слышать — их куда больше интересует древний Бон, который тем и удобен, что про него практически ничего неизвестно (в то время как современный Бон очень тесно перемешан со Школой Старых Переводов, толком не изучен и вообще неясно, насколько это изобретённая традиция).
Но делает ли это Гумилёва лжеучёным — человеком, чьи сочинения не только ошибочны, но и вредны?
Достаточно ознакомиться с современными Гумилёву томами той же “Истории Востока”, выпущенной Академией Наук, чтобы убедиться — наука с тех пор почти по любой теме шагнула далеко вперёд и очень многое было просто неочевидно. Исследователи той эпохи не знали многих деталей, которые сейчас доступны даже любителю.
К тому же, у самих Семёнова и Клейна есть работы, от науки далёкие.
К примеру работы Семёнова написаны с позицией марксизма. Чем марксизм, с его теорией формаций, странными законами диалектики, позаимствованными из философии Гегеля, и сведением всего на свете к экономическим отношениям и классовой борьбе принципиально отличается от сведения всего на свете к пассионарности? Под марксистскую концепцию можно подогнать всё, что угодно, чем успешно пользовались в советское время
Что же касается Клейна, то мы не будем касаться его ранних работ по археологии (тут я не специалист) и поздних работ о гомосексуализме (тут я тем более не специалист). Отметим только, что ему же принадлежат более чем странные построения по поводу гомеровского эпоса, которые основаны даже не на подгонке фактов под теорию, а попросту на совершенно школьных ошибках.
Клейн предполагает, что некоторые песни “Илиады” и “Одиссеи” были созданы раньше, а некоторые позже, и пытается вычислить эти закономерности пересчитывая упоминания в них тех или иных слов.
Но это заведомо не может работать — потому что как раз-таки у самого Гомера никаких песен не было. “Илиаду” и “Одиссею” разбили на песни либо во время первой записи (а это уже были времена Солона и Писистрата), либо и вовсе трудами поздних античных грамматиков, которые трудились в Александрийской Библиотеке. И разбивали поэмы на песни (или книги) не по каким-то филологическим признакам, а с таким расчётом, чтобы всего их получилось двадцать шесть (по числу букв в древнегреческом алфавите), в одной песне помещались примерно начало и конец действия, все они были примерно одной длины и на чтение каждый из них вслух уходило не больше часа. Разумеется, ориентироваться на это разбиение, пытаясь обнаружить предысторию текста, просто нелепо.
Клейну было многократно на это указано, на что он ответил — универсальным молчанием.
Человеку со стороны вообще может показаться, что все эти люди критикуют Гумилёва не потому, что он делал ошибочные построения — а потому, что эти построения им не нравятся или они попросту завидуют его славе. Может быть, они просто чуют в нём конкурента, которые не только рассказывает вещи необычайные, но так ещё и в придачу делает это интересно и расходится неплохими тиражами?
Да, они могут назвать теорию пассионарности эзотерическим фричеством в духе сказок о Башнях Дьявола от Рене Генона или солярно-теллурических прозрений другого знаменитого евразийца, Александра Дугина. Но построения того же Цымбурского об “острове Россия” содержат не меньше фантазий (там тоже есть исторические циклы, а в качестве базы — Освальд Шпенглер), а мифологические реконструкции троянского эпоса (вроде тождества китийцев, амазонок и хеттов) не могут быть ни доказаны, ни опровергнуты. Но на него принято ссылаться с уважением, а после публикации биографии, написанной Борисом Межуевым, и вовсе считать каким-то непонятым пророком, который открыл для России новый, неизведанный путь.
Наконец писания идеологически верных политологов остаются авторитетными, даже если они состоят из натяжек и несбывшихся прогнозов — те же Пайпс и Бжезинский фантазировали не меньше Гумилёва и пророчили не лучше Ванги, но всё равно находятся люди, для которых они авторитетны.
Можно приводить действительно много примеров подобной обидной самонадеянности, когда историки и не только историки писали действительно значительные работы в своей сфере и даже — и при этом буквально в соседней в сфере выпускали даже не просто слабые работы, а какое-то полное безумие в духе какого-нибудь оружейника Купцова. В конце концов, может же специалист по средневековый китайской литературе всерьёз рассуждать о летающих тарелках!
Пусть его теория ошибочна — но ошибочны ли книги по истории Великой Степи? И почему сам автор не заметил своих ошибок?
2. Где скрываются пассионарии
Разумеется, его самая знаменитое детище — теория этногенеза, появления народов из так называемых пассионарных вспышек, очевидно, не верна. Легко заметить, что она ничем не лучше всех предшествующих ей теория этногенеза, которая сам Гумилев беспощадно громит на примерно 2/3 от текста своего легендарного трактата. И как раз в критической части он утверждает многие тезисы, с которыми сложно не согласиться: на самом деле у нас нет чёткого определения даже для такого вроде бы географического понятия как этнос, способ хозяйствования очень сильно зависит вмещающего ландшафта и при этом очень сильно этот же ландшафт преобразует. Ну и самой основное: большинство из существующих теорий, хоть у Шпенглера, хоть у Тойнби, по большому счёту, просто подгоняют исторические события под желаемый результат. Иногда кажется, что даже Ясперс ближе к концу текста “Этногенеза” попадает под раздачу не за вклад в экзистенциализм (Сартра и Гуссерля Гумилёв не трогает), а за то, что сформулировал свою теорию осевого времени настолько обще и без конкретных примеров, что её невозможно сходу разгромить.
Для каждой из теорий предшественников автор с лёгкостью находят десятки опровержений из самых разных периодов мировой истории.
Что касается своей теории, то её Гумилёв так старательно испытывать не стал. И, в принципе, это единственный аргумент в её пользу.
Я не буду анализировать ошибки в тех примерах, которыми он доказывает свою теорию, иначе моя заметка рикует сравняться по объёму с самим “Этногенезом и биосферой Земли”. Просто отмечу две самые фундаментальные проблемы в самой основе его построений.
(продолжание следует)