Проблема 1. Космические лучи
Гумилев утверждает, что пассионарные вспышки вызваны воздействием неких загадочных космических лучей, которые внезапно начинают сильно припекать очередной регион земного шара, после чего там рождается очень много людей длинные воли, которым больше всех надо, — то есть пассионариев. В принципе, примерно понятно, чем он могут вдохновляться.
На идею космических лучей вполне могла его натолкнуть выходившие ещё в 1930-е годы работы Чижевского. Чижевский вообще похож на Гумилева — до сих пор неизвестно было ли, у основателя гелиобиологии вообще хоть какое-то образование, что не помешало ему (правда, в разгар революционной неразберихи) защитить несколько диссертаций по самым разным вопросам. Тимирязев отозвался об одной из них так: «Большего бреда трудно себе представить!», но сам Чижевский утверждает, что его идеи поддерживали ведущие учёные его времени (но об этом известно только из его мемуаров).
Вокруг их построений крутится огромное количество мошенников. Оба пострадали от советской власти. И точно так же, как люстра Чижевского должна была стать ключом к оздоровлению организма, пассионарность должна была стать ключом к оздоровлению постсоветской державы.
Популярность идеи Гумилева у нас и почти полное игнорирование и к остальным миром — во многом из-за того, что вопросы и ответы Гумилева интересы только на русскоязычном пространстве.
Ортодоксальная наука просто считает, что вопрос происхождения этноса слишком тёмным, и этнографом, куда важнее описать этносы существующие. Что же касается популярной науки, то не все же её читатели живут в Евразии! И современным читателям куда ближе Юваль Ной Харари который осуждает человечество за переход к земледелию, но при этом надеяться уже в этом поколении, увидеть первых бессмертных — а кто бы не хотел жить вечно?
Идеи экологического мышления и бережного отношения к вещающему ландшафту, характерные больше для 1960-х годов. Как раз тогда люди массово узнали о острове Пасхи, на котором в вмещающий ландшафт попросту закончился, а с ним закончилась и цивилизация.
Кроме того (об этом упоминает и сам Гумилёв) его вдохновляли его предшественники вроде Тойнби и Шпенглера. А также рассуждения Вернадского о ноосфере (“Книжка довольно толстая. Всю ее читать было не нужно. Но что мне было нужно, там и содержалось”) и, само собой, щепотка фирменного русского космизма в духе Циолковского (Чижевский считал Циолковского своим наставником).
Ещё Гумилёв говорит о влиянии на него его собрата по заключению в Норильске астронома Козырева, который выдвинул модную в своё время теорию материального времени. Впоследствии ей вдохновлялись сперва братья Стругацкие (в одном забытом раннем рассказе), а потом различные теоретики торсионных наук. Тут уместно процитировать самого Гумилёва:
“Николай Александрович, сидя на нарах, рассказывал, что звезды, в том числе и наше Солнце, давно бы погасли, если бы не получали подпитку энергией, которую выделяет Время. За счет этой энергии Вселенная расширяется, о чем говорит наличие «красного смещения» далеких звезд. Имена Эйнштейна, Леметра, Дирака, Больцмана потрясли слушателей, хотя надо сказать, что эта интеллектуальная вакханалия охватила не всех, а только творческих людей: философа Снегова, поэта Дорошина, бывших партработников из Пензы и автора этих строк. […]
Я сам также беседовал с Козыревым на научные темы при каждой встрече. Нам не мешало несогласие во взглядах по кардинальным вопросам (до сих пор не могу согласиться с его тезисом о происхождении энергии из времени). Но именно рассказ Н. А. Козырева о рождении звезды из коллапса, расширении ее, и превращении сначала в светящуюся новую, а затем в уравновешенную звезду типа нашего Солнца вызвал у меня ассоциацию со вспышкой этногенеза и его последующим ходом через разные фазы до состояния реликта. Конечно, со времени моих бесед с Н. А. Козыревым прошло 45 лет, и вполне возможно, что мое сегодняшнее изложение его рассказа об эволюции звезд не вполне верно, но важно не это. Впервые именно в Норильске я пришел к мысли о том, что законы природы единообразны для разных уровней ее организации: от макромира — Галактики до микромира — атома.”
(Конечно, Гумилёв тут попросту переоткрыл первый афоризм с “Изумрудной скрижали”: “То, что внизу, аналогично тому, что вверху”. И, как обычно, он очень неточен: физические законы универсальны потому, что выполняются везде, и на Земле, и на Марсе, и в других галактиках, а не потому, что большие и малые процессы устроены одинаково. И таких физических законов не очень много, и вообще говорить о том, что они что-то описывают сложно. Например, закон сохранения энергии вроде бы выполняется везде (хотя к чёрным дырам есть вопросы), но у него нет никакого механизма работы: просто все известные нам процессы в наблюдаемой Вселенной происходят так, что он выполняется.
Но весьма знаково, что в одной куче — Эйнштейн, Дирак и энергия, которую выделяет Время. Это, конечно, не наука, а как раз “интеллектуальная вакханалия”, карнавал, где что угодно может стать чем угодно)
Разумеется, подобная окрошка из популярных в своё время идей, о в каждой из которых ты что-то хоть краем уха, но слышал, наверняка станет популярной, потому что кажется привычной, но при этом остроумной. И даже как-то не замечаешь того, что она не выдерживает даже простейших неудобных вопросов.
Подумаем о самих космических лучах — настолько нелепой части этой теории, что в будущем сам Гумилев о них почти перестал упоминать и вроде бы во многом от этой концепции отказался, хотя ещё в 1960-е был уверен, что “без этой гипотезы не обойтись”.
Действительно, где же расположен источник этих космических лучей? Что это за источник? Какая вообще мощь должна быть у него, чтобы вызвать подобную мутацию у хотя бы нескольких десятков тысяч человек?
Разумеется, с точки зрения даже современной Гумилеву биологии — это совершенно нереально. В принципе вызвать какую-то мутацию не так уж и сложно: в каждом из нас около трёхста мутаций, но люди Икс по-прежнему редки. Да каким образом эта мутация попадает именно в нужный ген? Мутация по определению случайна.
Но это не менее невероятно и с точки зрения астрономии. Источник, который попадает настолько точно по отдельным участком Земли, может располагаться только на Луне, потому что даже с другой планеты достичь такой точности невозможно, а Луна очень удобно повёрнута к нам всегда одной стороной.
Но, если источник расположен на Луне, то почему мы не можем его обнаружить?
Видимо, Гумилев, представлял себе реальную мощь космических излучений так же плохо, как его средний читатель. А между тем, человечеству потому и приходится строить настолько огромные телескопы и располагать их настолько высоко в горах, а то и в космосе, как тот же Хаббл, что космические излучения, какими они доходят до Земли, — невероятно слабые. Если мы полетим на Луну и забудем там обычный мобильный телефон, то все обсерватории мира тут же заметят появление нового источника космических волн. Более того это будет один из самых ярких источников радиоволн на всём наблюдаемом небе, сопоставимый с Солнцем.
Между тем мы пользуемся мобильными телефонами каждый день, и всё равно не стали сильнее мутировать. Что это за источник такой и почему мы не видим его следов в доступном радиодиапазоне? Неужели есть какая-то инопланетная обслуживающая бригада, которая включает этот источник на Луне строго на несколько лет перед очередным пассионарным толчком?
Проблема 2. Как опознать пассионария?
Но даже если исключить космические лучи — есть куда более простой и страшный вопрос. Гумилёв, конечно, сам понимал, что с ним что-то не то и всячески обходит его в своих сочинениях предпочитая рассуждать о судьбах и обычаях целых народов.
А именно: как опознать пассионария?
В пассионарии есть много от философии Ницше с её идеей сверхчеловека, который творит историю не потому, что он очень добрый или очень злой, а просто потому что полон энергии и не может не творить историю. Прямо как Портос, который дерётся, потому что дерётся.
Ирина Одоевцева упоминает, что его отец Николай Гумилёв очень уважал Ницше, особенно его восхищал “Так говорил Заратустра”. И, конечно же, идея воли, которая просто тащит человека, а также выращивают растения или кристаллизует кристаллы, восходит к непосредственному предшественнику и во многом учителю Ницше — Артуру Шопенгауэру.
При этом даже со сверхчеловеком по Ницше дело обстоит проще. Ницше нигде не утверждает, что какая-то группа людей или даже отдельный человек может стать сверхчеловеком по своему желанию. Совсем напротив, та самая воля, которая вообще безлична и внеморальна, заставляет человека, желать сделаться чем-то большим, чем просто человек, совершить больше, чем принято, и наломать немало дров.
Ницше считал опасным в своей системе именно ту идею, что этот больше-чем-человек вовсе не обязательно будет более добрым или прогрессивным или, наоборот, злым и диким. Человек, который влияет на мир больше, чем остальные, не уподобляется зверю и тем более не уподобляется Христу. Сверхчеловек — это просто больше, чем человек, точно так же, как очень высокий человек просто больше, чем карлик. Но быть высоким или быть низким — это не нравственно и не безнравственно. Это просто природа.
Сверхчеловеческое просто овладевает человеком под разными предлогами. Например, человек искренне уверен, что ведёт политическую борьбу, а на самом деле именно в ходе этой борьбы делают что-то полезное для государства. Или вредно для государства или губит себя собственно, но не раз отмечал, что последний вариант наиболее вероятен. И герой, потому и герой, что его судьба — всегда трагедия.
И дело даже не в том, что общество пытается раздавить героя. Просто герой неизменно едет на рожон и рано или поздно нарывается.
Конечно, герой может смириться и уйти в монастырь, как смирились Пьер Абеляр или император Карл V. Но это просто означает, что он перестаёт влиять на события. Отказавшись от борьбы, герой становится не просто человеком, а уже даже и не совсем человеком.
Обратившись к раннему, филологическому периоду Ницше, можно заметить, что на него, конечно, повлияли его исследования зарождения и расцвета греческой трагедии. Именно исследуя древний театр, он обнаружил, что трагедию создаёт на структура, а именно герой. Можно много говорить о том, что должно быть в первом акте или в четвертом — но трагический герой создаст трагедию в любой форме, а не-герой не интересен уже при жизни. Трагедия может быть построена по античным лекалам, или быть в пяти актах, как у Шекспира, или в трёх, как у Лопе де Веги, все мыслимые единства могут быть нарушены — пока есть герой, есть и трагедия, более или менее нам привычная и более или менее удачная. Не просто так их великие пьесы построены, строго говоря, неправильно, не по канону, очень вольно, “как в жизни”. Лопе де Вега признавался в этом сам, а на восхитительные неправильности у Шекспира указывал ещё Гёте.
У Гумилева же всё намного проще. Есть пассионарий, а есть обычные люди. Он даже сам понимал, конечно же, что это слишком просто, поэтому пришлось вводить субпассионариев и антисистемы, которые вроде бы привлекают пассионариев, но ведут их куда-то не туда. Но конечно же, он просто запутывает, потому что и сам не может дать конкретного ответа.
Действительно, сможем ли мы опознать при встрече пассионария хотя бы по тому же самому шуму, который он вокруг себя создаёт? С другой стороны бездельник-субпассионарий тоже по идее должен создавать много шума.
Сам Гумилев утверждает, что озарение настигло его в знаменитых петербургских “Крестах”, когда он вдруг понял, что Александр Македонский и компания ходили в далёкую Индию просто потому, что не могли не идти.
Клейн предполагает, куда более циничную версию: якобы Гумилев попросту перенёс на всемирную историю представление преступного мира об отчаянных прирождённых ворах, лихих профессиональных преступников, которые уверены, что им всё дозволено и ничего не надо. Поэтому они совершенно не ценят свою жизнь, бросаются в самые безнадёжные предприятия, а когда срывают куш, то очень быстро его проматывают. Собственно, в этом есть главный парадокс блатных понятий: с одной стороны есть воровской закон, который очень строг и построен на соблюдении чести, но с другой стороны, идеальный вор — это как раз человек, который выше любого закона, вольная птица, у которой нет ни дома, ни семьи, ни обязанностей.
Клейн сам побывал в заключении, причём по довольно неприятной статье. Но нет ли здесь куда более общей ошибки? Того самого случая, когда личный опыт, каким бы узким он не был, выдают за всеобщую закономерность.
Что определяет место человека в криминальной иерархии? Это общество легче изучать, потому что оно проще.
Блатные скорее всего скажут, что, конечно, всё дело в личных качествах. Если человек обладает определёнными качествами, то он внушает к себе уважение и с ним вынуждены считаться.
Что же касается тех, кто он вынужден эту иерархию охранять, то их мнение несколько отличается: дело не только в личных качествах того или иного человека, а в тех обстоятельствах, в которые он попал. Большинство преступлений совершаются по глупости, спьяну или за компанию. Окажись тот же самый человек в другое время в другом месте, — может быть, и вёл бы себя как добропорядочный гражданин.
И то же самое с иерархией. Кто-то должен быть наверху, вот кто-то наверху и оказывается. Ни раз и ни два очередной реформатор тюремной системы пытался сломать иерархию, изолируя её слои друг от друга. Результат был неизменным — освободившись от гнёта верхушки. угнетённые тут же выстраивали новую иерархию. А так, как люди они были озлобленные, то она оказывалась ещё жёстче, чем прежняя.
Действительно, если пассионарность просто вшита в личность, то очень странно, что ещё не обнаружили психологи. В то время как сотни психологов на гранты крупнейших компаний постоянно исследует вопрос: как выявить лучших самых энергичных сотрудников?
Можно ли отличить пассионария и направить их энергию кто самое русло, которое принесёт множество дивидендов? Думаю, многие компании были бы рады нанимать себе в штат только пассионариев, чтобы легко доминировать над рынком, как хунну доминирование над северным Китаем.
Сам Гумилёв утверждал, что обсуждал свою идею с Тимофеевым-Ресовским, но великий биолог попросил снять свою фамилию из списка авторов статьи. Как и о многих других событиях, мы знаем об этом обсуждении только со слов самого Гумилёва. Сохранилось лишь два письма, многозначительная запись в дневнике Льва Николаевича “Тим.-Рес. фордыбачит” и признание, что великий биолог “обозвал его сумасшедшим параноиком, обуреваемым навязчивой идеей доказать существование пассионарности”.
Можно сколько угодно рассуждать о пассионарности древних хунну и древних тюрков, потому что нам не приходится иметь с ними дело. Ну как быть с ленинградским пекарем Даниилом Ивановичем Кютиненем, который умер в разгар блокады от голода, хотя каждый день выпекал хлеб?
Это действительно высшее самопожертвование. Даниил Иванович не надеялся на богатую добычу. И вокруг него не было других отважных всадников, которые одной лавиной несутся в атаку. Но с другой стороны, почему же настолько пассионарный человек встретил блокаду возле печи, а не на фронте?
Возможно, дело не в каких-то особенных генах или в каком-то пассионарном перегреве, а попросту в том, что этот пекарь видел смысл в том, что он делает. Чисто физически он страшно нуждался в еде, но он помнил о десятках тысяч других людей, которые тоже нуждаются в еде так же сильно, как он. И он понимал, что за сохранением хлеба стоит смысл и этот смысл оказался важнее простого выживания.
На этом построена знаменитая теория смысла Виктора Франкла. Заметим, что этот человек тоже опирается на свой выживание в концлагере и парадоксально признаётся, что выжить ему помог Ницше. Но не теория сверхчеловека, а случайно сохранившийся в его поздних бумагах афоризм: «У кого есть «Зачем», тот выдержит почти любое «Как»».
С ним соглашается, хотя, возможно, никогда его не читал, тоже немало повидавший в лагерях Варлам Шаламов: “Единственная группа людей, которая держалась хоть чуть-чуть по-человечески в голоде и надругательствах, — это религиозники — сектанты — почти все и большая часть попов. Легче всего, первыми разлагаются партийные работники, военные”.
Для человека, естественно, искать смысла, следовать смыслу, даже отдавать свою жизнь за смысл. Гумилев считает это характерным признаком пассионарности и очень любит порассуждать о том, какой смысл стоял за той или иной ересью или кочевой империей. Но между тем, есть ли хоть одно осмысленное наше действие, за которым не стоял бы какой-то смысл? Люди едят, чтобы не испытывать голод, употребляют алкоголь и наркотики, чтобы испытать опьянение и дурман, отказываются от них, чтобы сохранить трезвую голову. Ходят на работу, чтобы зарабатывать деньги, идут добровольцами на войну, чтобы обеспечить счастливую жизнь своим согражданам или напротив, скрываются любой ценой от призыва в армию, потому что боятся за свою жизнь.
Разумеется и счастливая жизнь для всех, и сохранения своей жизни — это ценности. Просто для одних ценно одно, а для других — другое. Сколько стоит какая ценность — каждый решает сам.
Если бы пассионарность была самостоятельным фактором, то существовала бы отдельная и заметная категория людей, которая с невероятной лёгкостью могла бы находить смысл во всём, за что берётся. Ну вот беда: таких особенных людей нет. Вообще, судя по всему, оптимальная увлечённость лежит где-то посередине, в районе золотой посредственности.
Люди, которым ничего не интересно, обычно и труженики-то никакие. В древности они кое-как вели хозяйство, лишь бы с голоду не помереть. Сейчас они работают ровно настолько, чтобы не уволили и получают ровно столько, чтобы не уволились сами.
Люди склонные, напротив, увлекаться всем на свете, точно так же легко и разочаровываются. Их постоянно мотает — точь-в-точь как их психотических собратьев по разуму с биполярным расстройством. В состоянии упадка они вообще ни на что не способны, а на подъёме они обычно творят какую-то непостижимую дичь.
В этом определённо заключена какая-то тайна.
Можно ли вычислить пассионария, изучая его биографию? Как быть с людьми, которые, к примеру, прославились ещё в юности, а потом просто довольно быстро закончились от алкоголя и наркотиков? Бесстрашное фарширование своего организма различными ядами — это пассионарность или субпассионарность?
Сам Гумилёв утверждал, что конкретные биографии не изучает — чтобы не попасть под влияние аберрации близости. В одном из интервью он признаётся: “Если вас занимает только судьба капли, циклоны и антициклоны неизбежно останутся вне поля вашего зрения. Я занимаюсь этногенезом, то есть рождением и исчезновением народов за последние 5000 лет. А для того, чтобы сказать, как поведет себя тот или иной человек в различных обстоятельствах, нужно заниматься его биографией. У меня к этому никогда не было интереса.”
Похоже, он смотрит настолько издалека, чтобы не видеть противоречий своим построениям.
Если профессиональность проявляется в том, что человек не щадит себя и бросается в бой и на всяческие авантюры — как быть с людьми, которые приложили огромные усилия, чтобы, напротив, обессмертить своё имя в истории, создав какие-нибудь выдающиеся произведения искусства или просто послужив другим людям? Потому что личное бессмертие — штука сомнительное, тело стареет, болеет и разрушается, неспроста в “”Упанишадах” сказано, что поклоняться плоти — удел демонов.
История знает немало ярких авантюристов и многие из них даже оставили след в искусстве, как Артюр Рембо, Джек Лондон, Ричард Бёртон или Эрнст Юнгер. Но есть и немало творческих людей, жизнь которых внешне не особенно богата событиями — неужели они были менее пассионарны? И в конце концов, не Эрнст Юнгер определил исход Первой мировой войны.
Говорить о военном значении пассионарности получается только когда речь идёт о войнах древности — то есть о таких войнах, о которых мы не знаем многих подробностей.
В 1921 году, несмотря на численное превосходство противника, только что созданная армия только что сколоченный Второй Польской Республики наголову разбивает Красную армию под Варшавой — это знаменитое чудо на Висле.
Но меньше, чем через 20 лет, в 1939 году, та же самая Польша была буквально за несколько недель целиком захвачена Германией. Немецкие войска подходят к Бресту и польский гарнизон после трёхдневного сопротивление бросает крепость и уходит на Тирасполь — то есть крепость не потребовалось даже блокировать.
Ещё через два года всё та же немецкая армия почти месяц не может выкурить из всё той же Брестской крепости советский гарнизон, который состоит в основном из курсантов и пограничников. Крепость не имела никакого стратегического значения, даже штаба дивизии был в Жабинке. В первый же день крепость была полностью окружена и блокирована и всем было ясно: оборона заведомо безнадёжна. После попытки штурма в первый день немцы потеряли 100 с небольшим человек и после этого отказались от попыток штурма, а вместо предпочитаю утюжить крепость артиллерий. Положение стало безвыходным, не было возможности даже нанести хоть какой-то урон противнику.
И, тем не менее, гарнизон держится почти месяц.
Какая из этих трёх армий была более пассионарна? Неужели за каких-то 20 лет польская армия потеряла всю пассионарность, а советская приобрела? Получается, это слишком сложный вопрос.
И чтобы модели Гумилева начали работать, должно пройти несколько столетий, чтобы мы вообще перестали помнить, кто там и с кем и за что тогда воевал.
В этом смысле парадоксально сходство и различие восприятия теории Гумилёва и Чижевского.
Прекрасный обзор влияния Гумилёва на отечественную мысль приводится в книге К. Г. Фрумкина “Пассионарность. История одной идеи” (М.: Издательство ЛКИ, 2008). Действительно, у теории пассионарности есть сторонники, в этой парадигме пишутся статьи, защищаются диссертации, причём не все из них совершенно безумны. Над Гумилёвым посмеиваются или клеймят его лжеучёным — однако традиция жива, хотя от самой исходной идеи осталось мало. Пассионарность в трудах его последователей стала такой же универсальной абстракцией, какой была в XIX веке “человеческая природа”. Тут и там в истории бывает так, что кто-то выдвигает проект будущего, у него находятся сторонники, проект бурно развивается, а потом затухает — это настолько обычно, что кажется, будто для объяснения хватит одного слова.
Что касается работ Чижевского, то он считается вполне себе великим учёным, его труды, полные космических лучей и перспектив развития телепатии, переиздаются, а ионизаторы активно рекламируются и продаются — хотя никакой полезный эффект от них, кроме мелодичного треска, так никем и не был обнаружен. Когда рассказывают о лженауке, о Чижевском совсем не упоминают — видно, считается, что лжеучёный при злодейской власти должен торжествовать. Собственно, именно на этом основан сложившийся в массовом сознании образ Трофима Лысенко — преуспевший при Сталине должен быть неучем и предателем своего учителя (то есть повторяющим преступление Иуды) просто по должности.
Точно так же до Леонардо да Винчи XX века был повышен другой альтернативный учёный той поры, Флоренский — притом, что единственным открытием, которое ему приписывают, остаётся производство агар-агара из морских водорослей. Неясно, откуда идёт эта традиция, но тот, кто её запустил, явно не знал, что агар-агар с самого начала делался из морских водорослей и об этом можно прочитать даже в энциклопедии Брокгауза — Эфрона.
Ни Чижевский, ни Флоренский в массовом сознании лжеучёными быть не могут — не потому, что их идеи общепризнанны, а потому что у них в этом театре роль гонимого гения, а не ловкого обманщика. А вот Эйнштейн — может, потому что высоко забрался.
Такая вот драма. И именно закономерности драмы помогут нам понять более ранние работы Гумилёва, где и зародился его метод исторического анализа.
(Продолжение следует)