Если приглядеться, можно сделать вывод, что Нора Галь не только заменяет обтекаемые формулировки бюрократического языка на конкретные. Точно так же старательно она стремится заменять экспрессивные и просторечные формы на более спокойные и тусклые, правильные.
Но как быть, если автор описывает людей, которые говорят ярко и неправильно, которые «беспокойны»? И разве не становится такое слово как раз — мёртвым?
Нора Галь, как и подобает филологу советской школы, превозносит стилистику (правильность речи) и игнорирует риторику (речевое воздействие).
Но осуждать канцелярит с таких позиций — странно. Ведь язык официальных бумаг, постановлений и отчётов, всё то, что у Розенталя названо «официально-деловым» и «научным стилем» — это и есть законченная стилистика, лишённая риторики. У всех слов — строго определённые значения, синтаксис стандартный. Говорить правильно на нём — это говорить готовыми блоками, не приходя в сознание.
Отчасти это влияния старой риторики, которую преподавали в дореволюционных гимназиях. Первые светские учебники (начиная с пособия Ломоносова) появляются в XVIII веке и переносят на русский язык традицию французского классицизма. Главным для красноречия считается правильный подбор аргументов и ясное их изложение. А что до риторических приёмов, то вместо них автор должен определиться с одним из трёх доступных штилей и, выбирая из синонимов, ставить то слово, который подходит. Например, для высокого штиля нужно употреблять слова с корнями греческими, латинскими, церковнославянскими. Для среднего допустимы слова с русскими корнями, можно ввернуть иностранное выражение. Для низкого уместно использовать слова просторечные и диалектные.
Спорить об уместности риторический фигуры тут бессмысленно — это всё равно, что спорить об уместности творительного падежа.
Конечно, уже Ломоносов понимал, что никакие образцы и правила не заменят упражнений и советовал:
разум свой острить чрез беспрестанное упражнение в сочинении и произношении слов, а не полагаться на одне правила и чтение авторов.
Уже к начале XIX века стало ясно, что «высокий штиль» в русской словесности не сложился. Хвостов прославился как объект пародий, а гимназисты хохотали над стишками про «элефантов и леонтов». В хрестоматиях был Тредиаковский, а в журналах — Пушкин. Нетрудно догадаться, кого предпочитали читать. Стандартом стал средний стиль, им писали романтики и им переводили даже высокие трагедии.
«Не говорить красиво» советовал не только Базаров, но и Белинский. Для политизированных критиков вроде Белинского, Чернышевского и Добролюбова любая риторика — это обман, потому что убеждает читателя, обольщает его идеями, с которыми он, прочитав их в другом изложении, ни за что бы не согласился.
Но весь смысл риторики в том, что это необычная, парадоксальная речь, которая выламывается из рыночного бормотания и «цепляет» аудиторию.
Когда Цицерон начинал свою речь словами «Доколе же ты, Катилина, будешь злоупотреблять нашим терпением?» он, конечно, не надеялся увидеть, как сенатор Каталина встаёт со скамьи и отвечает — «До завтра, а потом перестану». Это вопрос — риторический, необычный, неправильный, он вообще ответа не требует. И в той же речи встречаем знаменитый оксюморон «их молчание подобно крику». Это не какая-то бессмыслица, а совсем наоборот, очень даже большой смысл — «молчание сенаторов свидетельствует о вине Катилины лучше, чем самые яростные и громкие обвинения»
Советской власти на первых порах повезло — её первые агитаторы смогли нащупать силу неправильности. Когда комиссар звал матросов «рубить контру» — это работало, хоть и было стилистически чудовищно с точки зрения Норы Галь (матросы едва ли будут атаковать с саблями в конном строю — да и сражаться они будут не с контрреволюцией, а с теми, кто на её стороне).
В 1930-е годы риторику продолжали отрицать, — её заменяла партийная сознательность. Чтобы подготовить выступление, было достаточно прочитать в газете про успехи социалистического отечества и козни коварных врагов, а потом изложить перед залом. Между готовыми абзацами допустимо вставить своё простодушное мнение, выраженное неказистым народным языком. В конце заверить аудиторию, что ты не сомневаешься — пятилетка будет в четыре года, враги разоблачены, благосостояние повысится — ура, товарищи (бурные, продолжительные аплодисменты)!
Иногда эти риторические, пусть порой и некорректные фразочки даже попадали на официальные лозунги («Головокружение от успехов», «Жить стало лучше, жить стало веселей», «За Волгой для нас земли нет»). Каждая из этих фраз могла бы вызвать неудовольствие Норы Галь… но она прекрасно знала, что за это бывает.
Так строили свои речи все — от пионера на политинформации до самого товарища Сталина.
Появление учебников Розенталя только закрепило эту странную химеру. У Розенталя выделены стили официально-деловой, научный, публицистический, литературный и разговорный (без разделение разговорного на сниженный и средний, хотя они отличаются) — но публицистический стиль не убеждает, а только информирует. Оно и неудивительно — убеждение означает, что убеждаемый недостаточно лоялен. Если кого-то нужно убеждать в преимуществах социалистического строя, — это означает, что они не самоочевидны. Публицистическая статья сообщает (или вскрывает) факты и эти факты говорят сами за себя. У такого текста нет автора — как нет автора у исландской саги или судебного приговора.
Какие-то «средства выразительности» допустимы только в художественном стиле, но в основном это просто разрешение описывать более подробно или переставить пару слов в предложении. Можно ли вставлять разговорный язык в художественный текст? Ответа у Розенталя нет.
В ту эпоху, когда писалась книга Норы Галь, даже спичрайтеры вождей уже не понимали, чего хотят от них слышать. Революционные лозунги были опасны для строя, унылая статистика производства цветных телевизоров по сравнению с 1914 годом вызывала зевоту, а новоделы официального курса как будто сочинялись вредителями. О каком «строительстве коммунизма» может идти речь, если в любом городе — несколько позаброшенных строек, где откровенно конь не валялся?
Работа Норы Галь — типичное дитя своего времени. Смысл текста, рассказанная в нём история её не волнует. Анализируется только отдельные предложения — нет ли в них грамматических или синтаксических недостатков? Не проникло ли туда неуместное антисоветское выражение?
Но свободна ли сама работа от риторики? Увы, как раз риторическая составляющая и обеспечила её успех.
Все части книги «от автора» написаны истерическим, нарванным тоном. Это не спокойный переводчик, который объясняет, почему это место надо переводить именно так — это истеричная училка, которая орёт на весь класс. Русский язык в опасности, ему угрожает канцелярит — поэтому никаких непонятных иностранных слов, никаких расхожих выражений, вот это новое слово тут неуместно (почему?). Футбол — слово плохое, это калька с английского. А вот вратарь хорошее. Я с нетерпением ожидал, когда же авторша заявит, что слово «говно» писать нельзя, оно жаргонное (интересно, чей жаргон имеется в виду? Неужто ассенизаторов?), а вот «дерьмо» — можно, оно литературное, так могут ругаться, например, английские моряки (советские моряки сознательные и уже не ругаются)
Иногда (редко) Нора Галь разрешает использовать синонимы. Но даже с синонимами её коридорчик русского языка оказывается на удивлением узким и пустым. Для каждого явления в мире есть два-три готовых слова, их и нужно поставить, чтобы тавтологии не было.
За постоянной истерикой умело спрятан тот факт, что речь самой Норы Галь просто набита шаблонами и корявыми выражениями, которые не выражают ровным счётом ничего.
Вообще, управлять языком — известная привилегия. Начиная от протокольных выражений дипломатов и заканчивая специфическими терминами профессий. Причём чем больше ограничена свобода — тем больше ограничен язык.
Пожарные терпеть не могут, когда их называют «пожарники».
Актёры в театре не работают, а служат (работают гардеробщики и технички). И, ясное дело, никаких упоминаний трагедии “Макбет” — строго “Шотландская пьеса” или “Пьеса Барда”. Хотя в обычном разговоре нет никаких “пьес” и “спектаклей” — есть безэмоционально произносимое “говно” (“Через неделю играем в детском говне”).
В армии не «являются», а «прибывают» (и куча других слов). На флоте есть только одна верёвка — на которой вешают. Моряки не плавают по морям, а ходят (даже если они капитаны дальнего плавания).
Ну а тюремный жаргон — это целый мир, полный опасностей. «Дела» у прокурора, а у зэка — «делишки». Не «садись», а «присаживайся». Не упоминать петухов и любых рогатых животных. «За спасибо — ебут красиво», а надо говорить «от души». Не бывает ничего «дырявого» — только «сквозное». Не «обидеться», а «огорчиться». И никаких «просто», потому что «просто — это жопа».
Судя по книге Норы Галь, нравы среди филологов ещё жёстче, чем на красной зоне.