Емеля в арабской ночи. 3. Арабская ночь

Захлопнув труды теоретиков от фольклора, обратимся к историям более занимательным — а именно, тем самым древним сказкам, которые они изучали.

Действительно, лучше работать со сказками, потому что. сказка — сама по себе повествование, причём рассчитанная на более или менее простого слушателя.

Что касается легенд и мифов — то с ними намного сложнее. Как правило, их начинают записывать уже после того, как перестают в них не только верить, но даже понимать, по какому вопросу их рассказывали.

Нет сомнений, что простые люди античности действительно верили в существование богов и действенность ритуалов. А люди высокообразованные нередко в них уже не верили и видели в древних писаниях просто зашифрованную мудрость или возвышенные метафоры.

Большую часть легенды мифов древней Греции мы знаем либо по эпическим поэмам и трагедиям (но и современные авторы активно используют греческую мифологию, хотя давно живут в другой культуре и поклоняются другим богам), либо по различным не очень связан справочникам вроде “Мифологической библиотеки” псевдо-Апполодора, примерного аналога современных мифологических словарей, а ещё по трудам тогдашних собрать Кэмбелла — поэтов и философов, которые пересказывали мифы со своими воздушными комментариями.

Если же культура от нас ещё дальше, то, скорее всего, мы даже не можем до конца понять значение её текстов.

Одним из древнейших героических преданий считается эпос о Гильгамеше, который восходит к ещё шумерской эпохе. Однако то, что, с чего переводились европейские издания этого эпоса — довольно поздняя компиляция, сделанная уже ассирийскими писцами, которые собрали аккадские предания и дополнительно перевели заключительный текст, в котором Энкиду рассказывает Гильгамешу о своих страданиях в в мире мёртвых.

Вполне возможно, что у ассирийских писцов были свои Кэмпбеллы и своё представление о том, как должно выглядеть правильное повествование? В этом плане интересна гипотеза Емельянова о том, что история Гильгамеша записана на двенадцати табличках просто потому, что в году двенадцать  месяцев и составители нарочно подбирали эпизоды так, чтобы они совпадали с логикой астрологического цикла. Это гипотеза, кажется немного вычурной. Но между тем и Илиаду и Одиссею разбили на двадцать шесть песен примерно одинаковой длины главным образом, потому что в древнегреческом алфавите было двадцать шесть букв.

К тому же, если прочитать историю Гильгамеша внимательнее, то становится ясно, что это что угодно, но не путешествие героя — хотя бы потому, что Гильгамеш мало того, что, судя по всему, реально историческая личность, но и скорее антигерой, рождённый с “беспокойным сердцем”. Всю жизнь он бунтует сначала против общественных условностей, потом против воли богов, а в конце концов против того вопиющего факта, что все люди смертны.

Гильгамеш отправляется в путешествие уже после того, как совершил вместе с другом Энкиду множество славных подвигов — он охвачен ужасом от сознания, что Энкиду умер и он сам рано или поздно за ним последует. И его путешествие заканчивается ничем.

Выясняется, что единственный человек, переживший потоп и наделённый бессмертие получил его просто потому, что оказался в нужное время в нужном месте. А волшебную траву, которая вроде бы может дать бессмертие, похищает змея.

И точно так же как в случае греческих героев, мы не может быть уверена, что до нас дошло предание целиком и что единый текст вообще существовал. Сохранились скульптурные изображения каких-то сцен с участием Гильгамеша, которые в поэме не упомянуты. Да и в самой поэме хватает тёмных мест. Более того, погружаясь в те осколки, которые сохранились от собственно шумерских сказаний о Гильгамеше, можно убедиться, что даже ассирийская версия — не столько пересказывает, сколько упрощает и объясняет. Например, друг Энкиду в аккадской версии — просто благородный окультуренный дикарь, а в шумерской версии он подписывался как божество и существовал даже небольшой его культ. А вот Гильгамеш был однозначно человеком и судя по всем — настоящим…

Человек, который хочет соприкоснуться по-настоящему инопланетной культурой, может рискнуть здоровьем и прочитать “Пополь Вух”. Эти предания народа киче составлены уже после христианизации и, видимо, имели отношения к каким-то интригам среди прежней индийской знати. Между тем текст, который получился, не просто тёмен и очень труден для чтения. Сама повествовательная структура этой книги совершенно это для нас непривычна.

Нам, людям, которые живут вне этой культуры, очень трудно даже понять, что, собственно происходит, какой смысл в этих странных путешествиях и метаморфозах. Существует осторожное предположение, что это попросту огромная метафора астрономических явлений, что-то вроде мнемоники для запоминания календаря.

Но это можно возразить, что “Гильгамеш” и “Пополь Вух” написаны для элиты, людей которые действительно и интересовались проблемами календаря и бессмертия. Напротив, сказки должны быть более привычными.

Но это не так. 

Пока не будем трогать оригинальные этнографические записи и обратимся к собранию сказок, который не странно, очень прочно вошёл в нашу культуру, хотя созданы в культуре. А именно — к арабским и персидским сказкам, которые составили собрание “Тысячи и одной ночи”.

Очень интересное впечатление можно получить, если читать это собрание уже во взрослом возрасте. Когда ты уже порядочно начитан и способен анализировать, эти истории производят довольно странное впечатление. 

В принципе, само шкатулочное построение, когда самый интересный момент сказки кто-то из героев начинает рассказывать какую-то постороннюю историю — это по-своему забавно. И неспроста вызвало множество подражаний в той же готической литературе, вроде “Мельмота-скитальца” или “Рукописи найденный в Сарагосе”. И для нас, конечно, нет, ничего странного в том, что в сказках попадаются драконы и волшебники, а принц может превратиться в статую или ослика. Жанр обязывает

Но в то же время для современного взрослого читателя многие истории удивительно бессвязны. Как будто ребёнок пересказывал увиденный когда-то фильм, но половину не понял, а половину переврал.

Герои почти всегда и лишены характера. Всевозможные чудесные события происходят с ними главным образом случайно. Мотивы персонажей непонятны, сюжетная линия может быть оборвана, заявленная история так и не рассказана, волшебный предмет — так и остаться без дела.

Вперемешку, с баснями и схожими сюжетами, вполне может попасться просто история о необычном событии или история, смысл, который от нас ускользает.

Вот пример одной такой истории из русского издания:

Рассказывают также, что аль-Хаджжадж ибн Юсуф ас-Сакафи преследовал одного человека из вельмож, и когда он предстал меж его руками, аль-Хаджжадж сказал ему: «О враг Аллаха, Аллах дал мне над тобою власть! — И потом сказал: — Сведите его в тюрьму и закуйте в тесные и тяжелые оковы и постройте над ним клетку: пусть он из нее не выходит и пусть никто не входит к нему».

И он приказал отправить этого человека в тюрьму. И привели кузнеца, и принесли оковы, и когда кузнец ударял молотком, этот человек поднимал голову, смотрел на небо и говорил: «Разве не ему принадлежит сотворение и власть?» И когда кузнец кончил заковывать этого человека, тюремщик построил над ним клетку и оставил его там одиноким и уединенным, и его охватило волнение и забота, и язык его состояния говорил:

О желанье хотящего — так хочу я

Твоя милость всеобщая — мне опора.

От тебя не сокрыто то, что со мною,

Только взгляд твой — его и жду, и хочу я.

Заключили в тюрьму меня и пытали;

Горе мне одинокому и в изгнанье.

Поминанье, коль я один, мне утеха,

А не сплю я — оно меня развлекает.

Ты доволен — тогда ничто не заботит,

Ты ведь знаешь, что видишь ты в моем сердце.

А когда опустилась ночь, тюремщик оставил подле этого человека сторожей и ушел домой, а утром он пришел его проведать и вдруг видит, что оковы сброшены, а человека нет. И тюремщик испугался и уверился, что теперь он умрет. Он пошел домой и простился с семьей к, положив в рукав свой саван и благовония, вошел к аль-Хаджжаджу. И когда он остановился перед ним, аль-Хаджжадж почувствовал запах благовоний и спросил: «Что это такое?» — «О владыка, это я принес их», — сказал тюремщик. «А что побудило тебя к этому?» — спросил аль-Хаджжадж.

И когда тюремщик рассказал аль-Хаджжаджу о деле с тем человеком, аль-Хаджжадж спросил его: «Горе тебе, а ты слышал, чтобы он что-нибудь говорил?» — «Да, — отвечал тюремщик, — когда кузнец ударял молотком, тот человек взглядывал на небо и говорил: «Разве не Ему принадлежит сотворение и власть?» И аль-Хаджжадж воскликнул: «Или не знаешь ты, что-то, что он сказал в твоем присутствии, освободило его, когда тебя с ним не было!»

И язык его обстоятельств сказал в этом смысле такие стихи:

О Господи, сколько бедствий ты от меня увел!

Не будь тебя, я ни сесть не мог бы, ни снова встать!

Ведь сколько и сколько раз, которых не сосчитать,

Отвел ты беду от нас! О сколько и сколько раз!

Нет никаких сомнений, что эта история сообщает нам о невероятном событии? Ну что, собственно, имел в виду рассказчик?

Комментарии могут уточнить жестокий аль-Хаджжадж ибн Юсуф ас-Сакафи — это реальный исторический деятель, полководец халифа, прославленный своей безукоризненной честностью, подлинный бедуинским прямодушием и абсолютной беспощадностью к врагам и мятежникам. Достаточно сказать, что он гордился своим прозвищем аль-Хаджжадж — что означает попросту “Костолом”.

Так же можно узнать, что «Разве не ему принадлежит сотворение и власть?» — это цитата из Корана.

Я рискну осторожно предположить, что это просто сообщение об удивительном происшествии — а также о том, как по этому поводу были сложены два шедевра арабской поэзии, которые много теряют в переводе. Но в самой сказке не говорится об этом ни слова.

Мы не знаем, почему Костолом был настолько в гневе на юношу и почему он не приказал казнить его сразу, как нередко поступал с бунтовщиками и еретиками. Видели этого юношу где-то потом или ту ночь пропал окончательно?

Похоже рассказчик даже сам не знает, что именно случилось, что ночь и каким образом юноша пропал из-за клетки, оставив Костолому на память только оковы. Прямо в духе Даниила Хармса: в ту ночь жизнь победила смерть неизвестным науке способом.

И хотя мы более-менее представляем себе арабский мир именно через истории “Тысячи и одной ночи”, со всеми бесчисленными шейхами, торговцами, кади, бедуинами и загадочными восточными красавицами — однако из него в нашу культуру более-менее вошли и часто обыгрываются только две истории из этого собрания, которые оказались самыми привычными для европейского читателя.

Это история Алладина и история Али-бабы и сорока разбойников

Мне кажется очень знаковым то, что как раз-таки обоих этих сказок в оригинальном арабском собрании нет. Более того обе эти сказки как раз не народные, а авторские.

В арабском оригинале их нет. А впервые они появляются во французском переводе Антуана Галлана.

Сам Галлан утверждал, что эти сказки — часть серии из примерно десятка сказок, записанных по французски со слов сирийца-маронита по имени Ханна Дияб с 5 мая по 2 июня 1709 года (по другой версии, зимой 1709—1710) и включены в как раз выходившие тома французского перевода “Тысячи и одной ночи”. Судя по сохранившейся в библиотеке Ватикана автобиография, сириец по имени Ханна Дияб действительно существовал, но никаких следов этих сказок в фольклоре арабского Востока поздние этнографы так и не обнаружили. И вообще по сравнению с народными сказками они сложены неожиданно тонко и логично.

Тут возможно различные теории, и мне кажется самой достоверной самая простая из них: обе сказки действительно сложены и рассказаны самим Ханна Диябом, который просто не видел разницы между народными сказками и авторскими и решил, что пытливый француз собирает занимательные истории. А Галлан их только расширил и обработал.

Сам Галлан тоже не видел в такой обработке ничего плохого. В конце концов, сами “1001 ночь” — результат целой вереницы таких адаптаций. Ещё до арабских завоеваний в Персии был составлен (возможно, в подражание аналогичным индийским циклам) сборник «Тысяча историй», из которого, возможно, и взята обрамляющая история о Шахерезаде. Уже в VIII веке упоминаются арабские переводы этого сборника, а потом он постепенно разрастался, вбирая арабские, персидские и даже тюркские предания, анекдоты и просто необыкновенные истории. Никакого единого, каноничного текста “Тысячи и одной ночи” не существовало, а высокоучёные арабские филологи относились к самому жанру с презрением — как можно вообще тратить время на изучение дурацких баек, собранных на потеху черни?

Галлан, как и положено сказочнику, тоже адаптировал попавшую к нему рукопись под вкусы читателя — расширял описания, сокращал такие любимые арабами стихотворные отступления, заменял натурализм галантными намёками и подчищал непристойные места (например, затёрты даже намёки на гомосексуальные отношения). Расширяя текст до тысячи и одной главы (хотя “тысяча и один” в персидском языке может означать просто “много”), он дополнял рукопись и уже переведёнными на французский персидскими сказками, и даже авторскими импровизациями вроде тех же историй от Ханна Дияба.

Большинство переводов на европейские языки основаны как раз на версии Галлана — хотя бы потому, что французский язык в Европе знают лучше, чем арабский. Но даже в адаптации они не похожи на современную нам литературу.

Много странных, непривычных, “несказочных” эпизодов, несмотря на обработку, можно отыскать и в сказках Афанасьева. Мы знаем их обычно в пересказах, адаптированных для детей, из которых убрано всё странное и непонятное — вроде загадочных “ног”, которые приходят на помощь в оригинальной “Репке” или странной сцены раздрая и мира кувырком в финале оригинальной “Курочки Рябы”. Но есть там и сказки, которые обходят молчанием даже исследователи — они структурно похожи на привычные сюжеты, в них узнаваемые мотивы, но между сценами нет логической связи. Вот. к примеру, сказка “Арысь-поле” из Афанасьева, в которой загадочно всё, включая название:

У старика была дочь-красавица, жил он с нею тихо и мирно, пока не женился на другой бабе, а та баба была злая ведьма. Не взлюбила она падчерицу, пристала к старику:

— Прогони ее из дому, чтоб я ее в глаза не видала.

Старик взял да и выдал свою дочку замуж за хорошего человека; живет она с мужем да радуется и родила ему мальчика.

А ведьма еще пуще злится, зависть ей покоя не дает; улучила она время, обратила свою падчерицу зверем Арысь-поле и выгнала в дремучий лес, а в падчерицино платье нарядила свою родную дочь и подставила ее вместо настоящей жены.

Так все хитро сделала, что ни муж, ни люди — никто обмана не видит.

Только старая мамка одна и смекнула, а сказать боится.

С того самого дня, как только ребенок проголодается, мамка понесет его к лесу и запоет:

Арысь-поле! Дитя кричит,

Дитя кричит, пить-есть хочет.

Арысь-поле прибежит, сбросит свою шкуру под колоду, возьмет мальчика, накормит; после наденет опять шкуру и уйдет в лес.

«Куда это мамка с ребенком ходит?» — думает отец. Стал за нею присматривать; увидал, как Арысь-поле прибежала, сбросила с себя шкурку и стала кормить малютку.

Он подкрался из-за кустов, схватил шкурку и спалил ее.

— Ах, что-то дымом пахнет; никак, моя шкурка горит! — говорит Арысь-поле.

— Нет, — отвечает мамка, — это, верно, дровосеки лес подожгли.

Шкурка сгорела, Арысь-поле приняла прежний вид и рассказала все своему мужу.

Тотчас собрались люди, схватили ведьму и сожгли ее вместе с дочерью.

Как няня мальчика (старая мамка) догадалась, что настоящая мать превратилась в зверя и что её нужно звать именно таким способом? Почему сама Арысь-поле могла кормить малютку и разговаривать с нянькой, но не могла рассказать о своей беде мужу? За что наказана дочь ведьмы — ведь она такая же жертва матери-ведьмы, как и её падчерица?

Есть и знакомые мотивы, но они словно перепутаны. Легенды о жене-оборотне известны по всей Евразии, но там обычно другой поворот сюжета — девушка сбрасывает шкурку, чтобы искупаться, мужчина похищает шкурку и уговаривает выйти за себя замуж, а через несколько лет на всякий случай эту шкурку сжигает — и теперь любимая вынуждена покинуть его навсегда. Тут же происходит нечто совсем другое — Арысь-поле после сожжения шкурки (причём делает этот муж) “приняла прежний вид” и снова стала человеком. Получается, что приходя к ребёнку и сбрасывая шкурку, она оставалась ещё не совсем человеком?

Что это вообще за зверь такой — Арысь-Поле? Возможно, это что-то вроде рыси, но нигде, кроме этой сказки, он больше не упоминается.

Собственно, оригинальные фольклорные записи тем более не похожи на привычные нам сказки. И уж тем более они не похожи на построения Кэмпбелла.

Даже если мы попытаемся отыскать сказочные мотивы настолько древние, что про них знают и бушмены, и аборигены Австралии, то вовсе не обязательно это будет самый главный мотив за всю историю человечества. Скорее, это просто будет один из нескольких сотен мотивов, которые случайно уцелели в ходе эволюции и там и там.

После кропотливого сопоставления, фольклористам удалось выделить несколько таких мотивов. Например, это связанный с лунным циклом мотив “Луна связана с бессмертием”. Он принимает самые разные формы:

— Аборигены Австралии рассказывают, что на Луне живут бессмертные

— Бушмены рассказывают, что Луна хотела поведать людям тайну бессмертия, но ей помешали.

— Китайцы рассказывают про чудесного Лунного Зайца, который живёт на Луне и толчёт в ступке элексир бессмертия

А европейцы про это… ничего не рассказывают, потому что у нас-то этот мотив как раз и утрачен. Просто так. В ходе эволюции.