Взглянем на теорию Кэмпбелла и попытаемся понять, что в ней не так. Всё-таки первое издание книги Кэмпбелла вышло ещё в 1949 году. А заодно попытаемся понять, все ли истории укладываются в эту схему.
Как это принято в юнгианской психологии, Кэмпбелл не особенно утруждает себя аргументацией того, что говорит. Все его построения просто доказываются примерами. А в то, что нет никаких примеров, которые бы это опровергали читателю следует просто поверить.
На своих предшественников. Кемпл тоже не ссылается, хотя сказанное им, конечно же, не ново. И мономиф — это далеко не первый универсальный сюжет, предложенный очередным исследователем. До него похожие схемы предлагали психоаналитик Отто Ранк и антрополог-любитель лорд Раглан.
Русские читатели разумеется, тут же вспомнят “Морфологию сказки” Проппа. Неясно, читал ли Кэмпбелл эту книгу? Потому что английский перевод появился только через 9 лет.
Вообще, фольклористы часто не читают даже друг друга. Есть известный анекдотически эпизод о том, как автор докторской диссертации о влиянии фольклора на творчество. Марк Твена не упомянул абсолютно аналогичную диссертацию, написанную за 40 лет до него. А оба они не упомянули другую важный деталь: среди отцов основателей Американского Общества Фольклористики числится некий К. С. Клеменс из Хартфорта, штат Коннектикут.
Слово “Мономиф” до Кэмпбелла в научных трудах не встречается — оно, как и “кварк”, взято из “Поминок по Финнегану” Джеймса Джойса.
Само название книги позаимствовано (что тоже не упоминается) у индийского мистика Рамакришны, — и его идеи в очень индуистском духе о том, что Бог, конечно, един, но проявляет себя тысячью различных способов. Конечно, в экуменизме есть своя правда и в каждую эпоху находились мудрые люди, которые указывали, что все религии говорят об одном. Но многие из них делали после этого сомнительный шаг и начинали утверждать, что все религии сводятся к одной — и каждый раз это оказалась та самая религия, которую исповедовал этот мудрец. Ещё не нашлось ни одного католика, который утверждал бы, что все религии сводятся к тибетскому буддизму — и ни одного перса-шиита, который свёл бы все религии хотя бы к сунне.
Боюсь, Кэмбелл допустил ту же ошибку — выдал желаемое за действительное.
Всё за Юнгом. Кембелл утверждает, что в легендах и мифах скрыты величайшие истины о психологическом мире человека. Ты же так же, как птицы от рождения умеют строить гнёзда, а бобры плотины — люди умеют сочинять и любят слушать истории. И всё пёстрое разнообразие, наполняющее легенды и мифы разных народов сводятся к довольно простой системе изначальных образов, так называемых архетипов.
Именно эти архетипы и стоят за персонажами, которые каждый раз разыгрывают одну и ту же историю — про героя, который покинул привычный мир, чтобы уйти в мир потусторонний и вернуться оттуда с победой. Все мифы и сказки якобы сводятся к ней.
К сожалению, при попытке обдумать эту теорию хорошенько, она начинает трещать по швам.
Совершенно неясно, что имеется в виду под архетипами. Полного списка архетипов Юнг не приводит — и более того, указывает, что архетип может проявляться по-разному. Например, Душа-«Анима», может выступать в облике молодой девушки, матери, доброй феи, колдуньи, святой, проститутки, змеи, тигра, птицы и чего угодно ещё. То же самое относится и к другим архетипам — конкретной формы у них нет, скорее важна эмоция, которую они вызывают.
На этой же позиции стоит и Кэмпбелл. Путь героя и архетипы работают, просто потому человеку некуда деваться — они живут вы нём от рождения.
Между тем, если подумать над этим вопросом без привлечения сверхъестественных сил, то можно найти и более достоверные объяснения.
Фигуры вроде крестов и кругов достаточно просты, чтобы придумать их независимо. У большинства героев есть мать и отец — потому что у большинства людей они тоже есть. Многие герои рождены при необычных обстоятельствах — но ведь жизнь необычного человека должна быть необычной с самого детства. Причём герой может быть с детства необычайно хорош — уже в колыбеле душит змей и т.п., как и необычайно плох — до 30 лет сидит на печи и т.п.
То же самое относится к идеям вроде той, что Солнце и Луна — это брат и сестра, или муж и жена (у людей два пола, а в небе два светила), или что кого-то убили и закопали в землю, а по весне он вернулся из мёртвых (зерно тоже кладут в землю и оно оттуда вырастает).
К тому же, сюжеты постоянно путешествуют и мигрируют. Скорее всего, на тот момент, когда человечество вышло из Африки, вместе с ним вышли и какие-то истории. Многие из них забыты, но какие-то мотивы можно восстановить, сравнивая фольклор тех немногих культур, которые последний раз как раз и контактировали примерно в ту эпоху (например, сравнивая бушменов, которые пошли на юг — с аборигенами Австралии, которые зашли очень далеко на восток).
Сам Кэмпбелл называет эту теорию географической миграции сюжетов “финской” и опровергает её самым остроумным способом — просто старается про неё не говорить.
Действительно — если мы считаем, что истории просто мигрируют вместе с носителями, теряя одни мотивы и наполняясь новыми, то больше не работает аргумент, что “Самые древние истории — самые привычные”. Скорее придётся предположить, что для человека самые привычные истории — это рассказанные так, как принято в его культуре, с привычными ему мотивами.
Разумеется не менее популярна и другая, более древняя точка зрения, которая восходит ещё к романтизму — что истории разных культур принципиально отличаются друг от друга и сказки и предания выражают сокровенный дух, вековую мудрость народа. В наше время эту теорию очень любят почему-то как раз те, кто разбирается в древних преданиях ещё хуже, чем поэты XIX века.
Например, приходилось слышать о том, как национальный характер выражается в пословицах и поговорках (вплоть до того, что из русских пословиц выводили причину неудач в Первой Чеченской кампании), или в сказках (особенно часто ссылаются на многострадального Емелю).
Нетрудно заметить, что пословицы потому и живут в нашей речи, что сложены на все случаи жизни, да ещё и немалым загадочным запасом — даже у Даля встречаются загадочные пословицы наподобие “Не шумаркай, голый, коли Марко пьет”. А “эксперты”, которые считают Емелю образцовым русским лентяем, обычно не могут рассказать, что же случилось в сказке после того, как он всё-таки доехал на печи до царя.
Между тем в оригинальной сказке (у Афанасьева приведены три версии) история про Емелю плавно перетекает в другую с детства известную нам сказку — о царе Салтане, с Емелей в роли Гвидона.
А если мы обратимся к указателю фольклорных мотивов, то внезапно обнаружим, что эта сказка никак не может быть о национальном характере — хотя бы потому, что это один из самых типовых европейских сюжетов. У Аарне и Томсона это сюжет ATU 675 (“Мальчик-лентяй”), в более точном указателе Берёзкина и Дувакина (https://www.ruthenia.ru/folklore/berezkin/) — “K18D. По щучьему веленью”: “Юноша отпустил или спас рыбу (лягушку, змею, сверхъестественное существо), она выполняет его желания и он женится на принцессе”.
Сюжет встречается по всему Европе и у даже у поволжских марийцев. А первая записанная версия — в сборнике Джамбаттиста Базиле «Сказка сказок, или Забава для малых ребят» (1636), причём итальянская версия не только обходится без печи, но и куда непристойней: в этой версии принцесса постоянно дразнила юного недотёпу-рыбака и поэтому его первым желанием было “Да чтоб ты забеременела и никто не знал, от кого!”.
Впрочем, японцы, не читавшие Кэмпбелла, тоже обожают этот сюжет и считают истории о том, как простой человек спас сверхъестественное существо, подружился с ним и вместе они совершили много подвигов, чуть ли не своим аналогом мономифа. И, разумеется, есть множество аниме построенных именно на такой завязке — это и Shakugan no Shana, и Bleach, и даже отчасти Hunter X Hunter (Киллуа не столько самостоятельный персонаж, сколько волшебный помощник Гона).
Но вернёмся к доказательствам Кэмпбелла. Точно так же, как и Юнг, он доказывает свои построения, приводя примеры из мифов, сказок и легенд различных народов. И точно так же, как Юнг, он не приводит оригинальные тексты или фольклорные записи, а пересказывает их так, чтобы получился удобный смысл.
Юнг находил доказательства своей теории архетипов не только в мифах, но даже в снах. Как остроумно заметил по этому поводу Стеблин-Каменский, “рассказы о сновидениях, которые Юнг приводит в своих работах, действительно похожи на мифы (и почему-то все больше на греческие мифы и притом в обработке для детей), но, как подтвердит всякий, кто честно пытался запомнить виденное во сне, они очень мало похожи на сновидения“
Действительно, рассказ об увиденном во сне и рассказ о том, как Локи устроил перебранку на пиру в чём-то похожи — потому и то, и другое рассказ. Но пересказ сна и сон — не одно и то же. Сон — это и образы перед нашими органами чувств (которые мы не можем зафиксировать) и наши эмоции по их поводу. Вполне обычное дело, когда человек может пересказать события сна, но не может объяснить, что именно в этих событиях так сильно его поразило.
Пересказы Кэмбелла не намного лучше. Он не разделяет мифы, сказки и авторские тексты (истории Ясона, Тристана и Парцифаля, как мы их знаем — авторские), и даже не упоминает об истории их создания, о различных версиях одного и того же предания, о том, что одни истории сохранились в виде текстов, а другие были фактически восстановлены для школьных хрестоматий по разрозненным упоминаниям в комментариях и посторонних сочинениях — как это случилось с циклами легенд о Геракле и Персее. А некоторые из эпизодов древнегреческих мифов мы и вовсе знаем только по росписям на вазах.
Например, вот фрагмент, который доказывает что “преодолевая магический порог, мы возрождаемся, символически представлена распространенным образом лона как чрева кита”:
Греческий герой Геракл, остановившийся в Трое на пути домой с поясом царицы амазонок, узнает, что город измучило чудовище, посланное морским богом Посейдоном. Зверь выходил на берег и пожирал людей. В качестве искупительной жертвы царь велел приковать к скалам свою дочь, прекрасную Гесиону, и отважный герой согласился спасти ее за вознаграждение. В положенный час чудовище всплыло на поверхность моря и разверзло свою огромную пасть. Геракл бросился в его глотку, прорубил себе путь через его брюхо и вышел на свет из мертвой твари, целый и невредимый.
Выглядит впечатляюще. Но вот несколько деталей, которые портят всю картину:
1. Прадед Геракла, Персей тоже убил морское чудовище и освободил прикованную к утёсу прекрасную девушку — Андромеду. Правда, он почему-то не стал бросаться внутрь чудовища — а вместо этого по одной версии, дождался, пока оно выйдет на берег, а по другой — показал ему голову Медузы Горгоны. Я полагаю, что Персей так сплоховал именно потому, что недостаточно внимательно читал Кэмпбелла.
2. Это важное событие на жизненном пути великого героя не казалось древним таким уж важным — хотя бы потому, что даже не входит в число двенадцати подвигов, а относятся к тем временам, когда Геракл просто ходил где попало и искал приключений.
3. Само известие о спасении Гесионы сохранилось только в достаточно поздней поэме александрийского грамматика Ликофрона «Александра», которую даже его современники считали крайне тёмной и загадочной.
4. Скептический философ Секст Эмпирик дополняет это предание любопытным фактом: когда Геракла проглотило чудовище, его голова облысела. Что символизирует такой архетип, Кэмбелл не объясняет.
В качестве того же мотива упоминается, к примеру, что “у зулусов есть история о матери с двумя детьми, проглоченных слоном. Когда женщина оказалась в желудке животного, она увидела огромные леса и большие реки и возвышенности; с одной стороны возвышались скалы; еще было много людей, построивших там свою деревню; и много собак, и много скота; и все это было внутри слона”. Как женщине удалось оттуда выбраться, Кэмбелл не сообщает. Возможно, это просто не помещается в его концепцию.
Разумеется, Кэмпбелл писал не учебник, а поэтическое исследование, поэтому в его книге есть целые разделы про вещи, которых на пути Героя может не быть.
Например, целая глава о непорочном зачатии — которое проиллюстрировано одним новозаветным сюжетом, одним ацтекским и ссылкой на многочисленных детей от богов в греко-римской мифологии. О чём он не пишет — так это о том, что если рассуждать строго, то в Африке южнее Сахары (как и во многих других мифологиях) вообще нет сюжетов, связанных с непорочным зачатием. Как нет там и преданий о потопе. Самого Кэмпбелла это не смущает — для него непорочное зачатьем могут быть любые истории, где есть деторождение.
Да, в пересказе Кэмпбелла все эти истории выглядят похоже — во многом потому, что все их пересказывает один и тот же человек. К тому же, сам список событий на пути Героя составлен очень удобно: они описаны крайне зыбко и неопределённо, в той манере, какой пишутся гороскопы, и сам автор предупреждает, что каких-то пунктов в истории героя может и не быть.
Более-менее и с огромными натяжками из древних текстов на его канву налезает только “Одиссея”. Но уже “Илиада” совсем на “Путь героя” непохожа, и даже если мы сведём рассказанную в ней историю до линии Ахилла, то получится (с большой натяжкой) отыскать лишь два пункта из семнадцати.
Вообще, практически невозможно найти ни одного древнего эпоса, который был бы построен строго по Кэмбеллу. В них неизменно либо есть что-то лишнее, либо чего-то вопиюще не хватает.
Да, сказка есть и в Ветхом Завете — например, вся история Иосифа и его братьев состоит из совершенно типовых сказочных эпизодов. Но в Ветхом Завете есть много чего и другого — сказания про Моисея (куда более тёмные), родословия древних кочевых племён, чьих следов давно не сыскать, а ещё стихи, правила кашрута, исторические хроники, и подробные инструкции о том, как обращаться с ковчегом Завета, который уже 2000 лет как утрачен.
Ещё эффективность “Путь героя” принято объяснять психологией. Это тоже сомнительно и тоже не ново.
В принципе, ещё Афанасьев собирал свои знаменитые «Русские народные сказки» как материал для трёхтомного труда «Поэтические воззрения славян на природу», где пытался восстановить древнеславянскую языческую мифологию. В духе своего времени, он пытался доказать, что всё это многообразие развилось из поклонения Солнцу.
Даже его современники считали, что это очень неубедительно. Спустя полвека Пропп на материале всё тех же сказок Афанасьева напишет «Морфологию сказки», а затем диссертацию «Исторические корни волшебной сказки», где рассуждал на том же материале, но уже с позиции своего времени. Его вдохновляли работы тогдашних антропологов, которые как раз всерьёз взялись за различных аборигенов, и вслед за французским фольклористом Пьером Сентивом (псевдоним Эмиля Нурри) он пришёл к выводу, что в сказках описывается ритуал инициации.
Эта теория ничем не хуже построений Фрезера, который тоже начинал с ритуала (обычай поединка в священной роще между старым правителем и молодым претендентом на престол) и заполнил двенадцать томов “Золотой ветви” бесчисленными доказательствами гипотезы о том, что религия родилась из магии, а для древних людей они служили чем-то вроде науки. К его построениями применимы те же претензии, что к Проппу и Кэмбеллу — и сама гипотеза слабовата, и мифы он пересказывает подгоняя их под свою теорию, так, чтобы они доказывали то, что нужно.
Между тем наука продвинулась ещё дальше и затрещала по швам уже теория Сентива и Проппа. Внезапно оказалась, что ритул инициации — не просто древний, но и порядком подзабытый. Инициация жива только в самых бедных и обездоленных племенах, которые вынуждены выживать охотой и собирательством, или у военной аристократии, для которой охота — репетиция войны. Уже у земледельцев она сводится к формальному ритуалу вроде обливания водой и переодеванию в новую одежду (у католиков обычно после этого происходит первое причастие, но и после него ты не до конца взрослый). Какие-то пережитки перехода на новый этап жизни сохранились и по сей день — от “сдал сопромат — можно жениться” до советской уличной шпаны, у которой ещё вчерашний приятель превращался после того, как отслужил в армии, поступил на завод или даже просто отсидел в колонии — в “старика”, который уже чужой. Но это просто новые этапы жизни, они зависят скорее от устройства общества.
В конце концов, даже всевозможные розыгрыши и испытания для новичков в замкнутых коллективах — это тоже знак нового этапа жизни. Но новичка вовсе не стараются убить или покалечить.
Инициация вовсе не делает человека взрослым — он просто проверяет его сноровку и удачливость. В принципе, никто не заставляет человека проходить инициацию — такого человека просто не будут брать на охоту, потому что вдруг он и правда бестолковый неудачник, который испортит всё дело. И напротив, уже взрослый охотник может попросить, чтобы над ним провели инициацию, проверили его удачливость. Ведь надо же знать — на этот раз ему действительно попался хитрый зверь, или его кто-то проклял и удача его оставила?
Но для земледельца жестокая проверка на удачливость ни к чему — ведь солнце греет всех одинаково. Его интересует скорее погода и всевозможные приметы, потому что его жизнь зависит не от моментальной удачи, а от урожая.