Буддистский монах и эксперт по германскому праву разыскивают школьную любовь

Книга, которая натолкнула меня на это небольшое рассуждение, не особенно знаменита у нас. Хотя её автор был примечательной личностью — буддистский монах, связанный с анархистами, он переводил на китайский Байрона и Гюго, вставляя в “Отверженных” дополнительные главы с критикой китайских нравов, а умер оттого, что объелся на спор китайскими пельменями.

Это сборник сочинений китайского писателя Су Маньшу, куда вошли его автобиографическая повесть “Одинокий Лебедь” и рассказы “Сабля” и “Шпилька”.

В оригинале они были написаны на уже уходящем в прошлое классическом китайском языке. Кто-то из современных ему критиков писал, что “последние рассказы на древнем языке, донёсшие до нас уже исчезающий аромат старого стиля, бледнеющие тени талантливых юношей и прекрасных девушек, иссякающие романтические порывы, остатки традиционного китайского мировоззрения”.

Конечно, на классику опирались и те из тогдашних китайских писателей, кто писал на новом языке. Многие рассказы Лу Синя напоминают скорее рассказы-очерки Максима Горького — но его самые знаменитые истории как раз отсылают к старине. Главный герой “Дневника сумасшедшего” помешался под впечатлением от ужасов, которые вычитал в древних хрониках. А “Подлинная история А-Кью” и вовсе откровенна пародийна: история злоключений и гибели безвестного нищего батрака стилизована под старомодную биографию великого государственного деятеля, вроде тех, что составляют “Исторические записки” Сыма Цяня, и пересыпана причудливыми конструкциями вроде “После того как почтенный Чжао дал ему пощечину, А-кью наслаждался своей победой много лет”.

Но сочинения Су Маньшу — совсем другое дело. Читая Лу Синя, мы можем не получать удовольствие, но понимаем, что автор имеет в виду. Здесь же — непривычное творчество по образцам нам неизвестным.

Такое ощущение, что читаешь какой-то забытый миром и заброшенный перевод с rutale. И только и можешь признать, что вкус китайского читателя отличается от твоего примерно как вкус русской кухни — от вкуса кухни сычуанской.

Рассказ “Сабля” подражает старинным китайским приключенческим историям — но по сути это сказка, причём совершенно непохожая на литературные европейские сказки вроде тех, что были у Перро и Братьев Гримм. Действие вроде бы происходит накануне Синьхайской революции — но в то же время это условный, сказочный мир, где запросто существуют деревни духов-людоедов. Начинается она похоже на классическое сказочное путешествие героя — но если задуматься, то поведение героя настолько странное, что о его целях нам остаётся только догадываться.

Начинается всё с того, что в провинции Гуандун (это возле теперешнего Гонконга) живёт юноша из когда-то славного, а теперь обедневшего рода. Ещё подростком он усердно постигает науки, а когда ему исполняется шестнадцать, получает путёвку в жизнь — начинает торговать лепёшками на рынке.

Для европейского читателя этот сюжетный поворот тем более непонятен, что автор прямо указывает — шестнадцать лет главному герою исполнилось в 1911 году, как раз накануне Синьхайской революции. И если герой занимался науками в надежде удачно сдать экзамен на чин, то, видимо, медленно доходят новости до провинции Гуандун — у него не было ни единого шанса хотя бы потому, что систему государственных экзаменов отменили ещё в 1905.

Некий богач заметил способного лепёшечника и сделал ему выгодное предложение: вступить в армию (возможно, он имел в виду свою личную армию, но переводчик этого не понял). Но гордый юноша отказался. Богач стал настаивать. Тогда юноша применил более весомый аргумент: бежал в Циньчжоу, сменил имя и нанялся садовником.

Дальнейшее повествование состоит из настолько же невероятных поворотов. История главного героя внезапно сменяется историей его воспитанницы А-лань, которая перетекает в историю странствий и приключений совсем ещё девочки по имени Мэй-нян. Со временем А-лань умирает, а Май-нян встречает того самого юношу. Теперь он вооружён волшебной саблей (это первое её упоминание) и храбро рубает злодеев. Происходят ещё различные события, вроде свадьбы с чурбаном. В конце концов грозную саблю попросту… сжигают.

По непривычности для европейского читателя эта история смело сравнится с современной китайской уся, переведённой через Google Translate. Но превосходит их уже своей краткостью — все эти бурные события уместились на 16 страницах.

Другой рассказ выдержан в более классическом духе, хотя мотивации его персонажей остались для меня тайной. Повесть более связная, потому что автобиографична — но даже в ней повторяются всё те же тропы и мотивы, которые очень непривычны европейскому читателю.

Главные герои, те самые “талантливые юноши” — видимо, вложили весь свой талант в изучение китайской классики и санскрита. По большому счёту, они просто плывут по течению — то влипают в очередную передрягу, то выбираются из неё при помощи автора. По непонятной причине в обоих историях главного героя любят две прекрасные девушки — но герой понятия не имеет, какую из них любит по-настоящему и что вообще собирается делать в этой жизни. Непохоже, чтобы они вообще для него много значат, он признаёт их красоту и образованность, но совершенно к ним не привязан и особенно не интересуется их жизнью. Жил он как-то до того, как их встретил — проживём и после. Поэтому он творит невесть что и непонятно зачем — то помогает бедной вдове и её сыну, то постригается в монахи, то путешествует в Японию к матери, то в ужасе понимает, что японские традиции разрешают женитьбу монаху, который не принёс всех обетов, то попросту сбегает утренним поездом, никому не сказав ни слова, то решает работать над возрождением подлинного буддизма, то просто месяцами странствует в непонятном паломничестве. В конце концов он теряет всех и восклицает: “А теперь скажи, читатель, есть ли на свете трагедия, которая может сравниться с моей? Слёзы иссякли, сердце окаменело… Будет ли когда-нибудь предел моей безбрежной, как небо, скорби”.

Описание отношений в этой истории почти так же условно и малодостоверно, как описание эпохи Синьхайской революции в «Сабле» .

В рассказе “Шпилька” всё ещё проще — умерли и обе девушки, и приятель рассказчика, в которого они были влюблены.

Казалось бы, эта литература представляет в наше время интерес скорее этнографический. То есть изучать её можно, а читать — уже нет. Но кое-что проясниться, если сопоставить эту книгу с более привычным для нас романом уже японского автора.

Юкио Мисима, в отличии от Су Маньшу, писал языком современным и даже по образованию был не монах или филолог, а юрист со специализацией по германскому праву. Возможно, именно это и сделало его таким популярным в России: ведь современное российское право следует именно германской традиции. Его следы мы находим повсюду: ему подражал Лимонов, его переводил иноагент и просто не очень умный человек Акунин, и даже главный герой известного цикла Метельского получил имя Синдзи в честь главного героя рассказа “Патриотизм”.

Но в этот раз речь пойдёт о его романе “Весенний снег” — первой книге предсмертной тетралогии “Море Изобилия”.

(Эта книга куда более художественная, поэтому и картинка обложки, как видите, сильно крупнее)

Сам автор утверждал, что несмотря на французскую стилистику, идея героя, который разыскивает реинкарнацию когда-то близкого человека, взята из написанно в XI веке “Повести о тюнагоне Хамамацу”. Что, впрочем, не особенно важно. Как и сама идея реинкарнаций.

Интересно тут, конечно, не то, кто на кого повлиял. А то, что на самом деле произошло на его страницах и насколько литературно-китайским вышел центральный персонаж.

Главные герои этой истории — это сын крупного чиновника (насколько я помню, хотя это не так существенно — главное, что семья богата и влиятельна) Хонда Тору, не по годам серьёзный и старательный юноша, один из тех, кто и создал современную послевоенную Японию и его лучший друг и одноклассник, Мацугаэ Киёаки, красавчик из аристократической семьи, постоянно погруженный в себя и толком не понимающий, чего он хочет от жизни. Основная канва истории описывает отношения Киёаки с Сатоко, девушкой из другой аристократической семьи. Сатоко, в принципе, готова ответить ему взаимностью, и их семьи не против брака, но Киёаки всё равно не может определиться и то устраивает очередную выходку, после которой разрыв вроде как неизбежен, то начинает судорожно заглаживать конфликт, а в критический момент и вовсе начинает стремительно тормозить. Он не как не может решить, любит он Сатоко или не любит, — с одной стороны, ему до неё особо нет дела, а с другой стороны и терять не хочется.

Немудрено, что даже всепрощающий Хонда не может спасти эти обречённые отношения. Заканчивается история трагически — измученная девушка уходит в монастырь, Киёаки разумеется тут же бросается уговаривать её вернуться, но она отказывается её принять. Киёаки, простаивая дни и ночи у ворот, простужается и успешно умирает за несколько месяцев до Первой Мировой войны.

Ещё три тома цикла посвящены попыткам Хонды отыскать переродившегося друга и тоже интересны, но к теме отношения не имеют.

Эта история, хоть и намного длиннее, но читается не в пример легче — она рассказана более привычно, по-европейски, и психология и переживания героев описаны невероятно отчётливо и понятно. Только имена и бытовые детали указывают, что действие происходит в Японии.

Но в этой истории есть и кое-что кроме достоинств художественных.

Это то, что мы можем взглянуть на поведение главного героя без ширмы отсылок к китайской традиции. И трезво задуматься — а хотели бы мы, чтобы нашим школьным другом была личность вроде Киёаки? Как бы мы отнеслись к такому поведению, если бы оно было не на страницах классической китайской литературы, а в жизни?

Признаться, в этом красавчике незаметно никакой возвышенной души, которая бы не могла смириться с гнётом светского общества. Скорее, перед нами молодой, полный сил идиот, классический салонный дебил. У него есть лоск и происхождение, но который моментально начинает творить дичь, стоит ему начать что-то делать самостоятельно. Окружающие не догадываются о его непроходимой глупости в основном потому, что Киёаки слушается родителей, редко открывает рот и берётся за перо, только чтобы записать в дневник очередной туманный сон. И если искать его прототипы в европейской литературе, то это не погружённые в себя декаденты в духе персонажей Марселя Пруста, а скорее высокородный болван Ипполит Курагин из “Войны и Мира” — впрочем, глупость не помешала Курагину овладеть французским языком и служить по дипломатической части.

Будь Киёаки поумнее, его отношения с Сатоко выглядели бы типичной подлостью, самодовольным глумлением над несчастной девушкой. Но Киёаки так поступает не из злобы, а просто потому, что вообще не любитель думать и решать какие-то проблемы. Богатство и влияние отца ограждали его от типовых проблем юности, а для всего остального есть верный друг Тору. Когда Сатоко с ним рвёт, он обижается и ищет встречи. Когда она с ним, он начинает скучать.

Мы не знаем, любит ли он девушку. Неясно даже, любила ли его Сатоко — или просто считала хорошей партией для девушки её круга, а боялась его потерять только потому, что могут подумать, будто с ней что-то не так. Тот самый случай, когда если поматросил и бросил — обидно, а если не матросил и бросил — вообще оскорбительно.

Казалось бы, Киёаки — просто удачный образ, в чём-то европейский, а в чём-то японский.

Но он интересен ещё и тем, что в нём явственно проступают черты той причудливой личности, которую описывал модный в те годы Фрейд в статье “О Нарцизме” — самовлюблённой, сконцентрированной на своих переживаниях и своём поле, которая привлекает своей загадочностью, но не позволяет подойти достаточно близко.

Мисима, несомненно, читал эту статью — и вполне мог, как это часто бывает с гороскопами, увидеть в описанной личности себя самого. Хотя, конечно, сейчас уже очевидно, что эта, как и многие другие статьи Фрейда, не столько научная работа, сколько художественное произведение.

Получается, можно говорить о своеобразной реинкарнации. Впечатления от общения с некоторыми пациентами дали Фрейду материал для эссе под видом научной статьи. Так жизнь стала искусством. Потом юный Юкио Мисима читает эту статью и примеряет это описание на себя. Так искусство снова становится жизнью.

Но потом он пишет роман, описывая подобную нарциссическую личность. Сначала он примеряет это на себя — так получается “Исповедь маски”. А уже перед смертью — на отдельного персонажа. Так получается весь цикл “Моря изобилия”, где Тору снова и снова встречает своего прекрасного и бесполезного друга, но так и не может до него достучаться.

Было бы логично предположить, что Киёаки, с огромной тенью из предшественников, что живут на страницах романов китайской традиции, найдёт способ и в этот раз сбежать из книжки и выскочить в реальную жизнь, чтобы уже оттуда продолжать вскакивать в книжки, фильмы, аниме и просто чужие головы.

И очень похоже, что это ему удалось. Читая “Норвежский лес” уже современного и американизированного Харуки Мураками, невозможно отделаться от мысли, что девушки, окружающие пассивного и не особо привлекательного главного героя, любят его просто потому, что это по жанру положено. Вплоть до вереницы школьниц и студенток, которые ходят на парные свидания с ним и его приятелем (как они их находят, не указано), чтобы переспать и сгинуть.

При всех особенностях Японии меня не оставляет мысль, что даже там такие отношения могут происходить главным образом во сне. Ну или его приятель просто случайно отыскал забытый склад фабрики, которая производила в промышленных масштабах школьниц и студенток для скучающих молодых переводчиков.

Но секрет конечно не в индустриальных успехах новой Японии, а в законах жанра. Все женские персонажи будут любить главного героя просто так, даже если он не красавчик-аристократ.

И, разумеется, Киёаки привольно раскинулся на просторах аниме. Обыкновенный японский школьник не хотел никого спасать и никого добиваться — и не надо! Куча разнокалиберных девчонок полюбят его просто так и будут пару сезонов выяснять отношения.

Особняком стоят некоторые персонажи, которых породила ещё эпоха 90-х-нулевых. Это весёлый гопник Наруто с его универсальной жизненной философией “халява, приди!”. Это замученный спасением планеты Синдзи, который в первоначальной задумке был вообще девочкой — но режиссёр хотел любовный треугольник, которого так и не получилось. Наконец, это японский ответ на “Янки при дворе короля Артура”, смекалистый и обаятельный Сайто, подручный Луизы-Нулизы — но и ему вместо гарема достались в основном тумаки и пощёчины.

Зато безликие и бестолковые главные герои гаремников легко собирают себе в команду разнокалиберных девчонок, которые будут сражаться вместо них. Их умственные способности и привлекательность недалеко ушли от Киёаки — и именно потому они могут быть спокойны: на их стороне древнее китайское искусство быть главным героем, которого не могут убить, иначе книжка закончится.

Разумеется, эти суровые самовлюблённые герои-аристократы, у которых уже есть всё и остаётся только иногда драться и которых любят просто потому, что нужен же гарем, проникли и к нам, заполонив бояр-аниме. Конечно, описанные там отношения совершенно не похожи на реальные или хотя бы желаемые отношения мальчиков и девочек — но нетрудно заметить, что и сами авторы не особо искушены в этой теме. Очень легко заметно, что между героями бояр-аниме может быть секс, но никогда не бывает привязанности — хотя именно привычка и привязанность к давнему другу заставляла даже серьёзного Хонду терпеть все выходки бестолкового Киёаки.

А уже это порождает неприятный вопрос — что же будет, когда на следующем этапе искусство опять реинкарнирует в жизнь и подобные самовлюблённые попаданцы, для которых девушка — это предмет в инвентаре и их хочется просто много (как хочется много машин и особенно много денег), снова вступят в жизнь?

На всех ли хватит гаремов?

Не треснет ли земля под напоров такой толпы обыкновенных великовозрастных школьников, которые уверены, что обладают магическими способностями?

Ведь единственное, чему учат такие истории обыкновенного школьника по ту сторону экрана — чтобы тебя полюбили, надо чтобы либо повезло, либо попасть в другой мир, И не забыть стать там избранным.